Первый раз на эстраде
Шрифт:
замечено, что, "имея некоторое музыкальное образование, между прочим,
окончил Ленинградский университет по историко–филологическому факультету".
Прямо в бумаге не было сказано, какое музыкальное образование я получил, но
как бы и было отчасти сказано.
В первую секунду я усомнился, могу ли я подписать такую бумагу, но Иван
Иванович, тут же предложив перейти с ним на "ты", быстро меня убедил.
– Важно, ^чтоб ты написал толковое заявление и поступил в филармонию,–
горячо сказал он.– А тебе хочется написать дурацкое заявление и и е
поступить в филармонию! Учись формулировать мысли!
Я подмахнул этот текст и был зачислен в должность второго лектора с
испытательным сроком в две недели.
Исполнились все мои мечты! Но я не был счастлив! Чем ближе становился
день моего дебюта, тем я все более волновался. Дело дошло, наконец, до того,
что пришлось обратиться к известному гипнотизеру, некоему Ивану Яковлевичу.
Рассказывали, что он замечательно излечивает артистов от боязни
пространства. Что будто бы один из Онегиных, страдая агаро–фобией, опасался
упасть во время спектакля в оркестр, пятился назад и опрокидывал декорации,
И только один раз беседовал с ним мудрый доктор, как на следующем спектакле
партнеры уже держали Онегина за фалды, дабы он не сиганул в оркестр и, боже
упаси, не убил бы кого, ибо нигде не хотел петь, кроме как за суфлерской
будкой!
Я написал и вызубрил наизусть свое будущее десятиминутное слово – я
должен был говорить о Первой, до–минорной, спмфонии Танеева – и пошел к
доктору. Коль скоро оп был в кабинете одни и составлял примерно половину
аудитории, перед которой я способен был говорить не смущаясь, я сумел
кое–как произнести этот текст. Говорил я очень коряво, все время, помню,
запивался, забывал, повторял, извинялся, смеялся неизвестно чему, потирал
руки. Но все–таки до конца добраться мне удалось – ведь я знал этот текст
наизусть, как стишки. И доктор сказал, что в целом ему мое слово очень
понравилось. Понравилось потому, что он понял, на какую тему я собрался
говорить. Он не скрыл, что десятиминутный текст я произносил более получаса
и внешие это выглядело очень непрезентабельно: я все время почесывался,
облизывался, хохотал, клаиялси и при этом отступал все время назад, так что
он, доктор, должен был несколько раз возвращать меня нз угла на исходную
точку. Но больше всего его поразило, что, с трудом произнося заученные
слова, я помогал себе какими–то странными движениями левой ноги– тряс ею,
вертел, потирал носком ботинка другую ногу, а то начинал стучать ногой в
пол... Доктор сказал, что все это называется нервной распущенностью, что
надо только следить за собой... Правда, есть и другие признаки, когда
человек очень взволнован и устранить которые не в его власти.
– Горят уши,– сказал он,– сохнет во рту, на шее появляются пятна. Но
ведь это же никому не мешает. Все поймут, что выступаете вы в первый раз, и
охотно вам это волнение простят. Конечно, если я проведу с вами сеанс
гипноза, вы будете выступать спокойнее, но зато еще больше будете
волноваться перед вторым выступлением в уверенности, что сумеете
преодолевать страх только под влиянием гипноза... Но... вы понимаете сами...
И он несколько поуспокоил меня.
Однако все это касалось формы моего выступления. А содержание
беспокоило меня еще больше. Надо было получить одобреиие Иваиа Ивановича,
ведь он был мой начальник, вдохновитель и поручитель. Но посоветоваться с
ним все как–то не удавалось. Поймаю его в филармонии, говорю:
– Иван Иванович, ты не можешь послушать меня?
– Да, да, непременно, с большим интересом, но яесколько позже того!
А чего же "того"? Когда уже афиши расклеены!
Накоиец, я уловил его на хорах во время утренней репетиции и быстро
произнес первые твердо выученные фразы будущего моего слова. Иван Иванович
послушал с напряженной и недоумевающей улыбкой, перебил меня и торопливо
заговорил:
– Великолепно! Грандиозно! Потрясающе! Высокохудожественно!
Научио–популярио! И даже еще более того! Но, к сожалению, все это абсолютно
никуда не годится... Ты придумал вступительное слово, смысл которого
непонятен прежде всего самому тебе. Поэтому все этн рассуждения о ладах,
секвенциях и модуляциях надобно выкинуть, а назавтра сочинять что–нибудь
попроще и поумнее. Прежде всего ты должен ясно представлять себе: ты выйдешь
на эстраду филармонии, и перед тобой будут сидеть представители различных
коитннгентов нашего советского общества. С одной стороны будут сидеть
академики, а с другой – госиздатовские клерки, подобные самому тебе. С той
стороны тебя будут слушать рабочие гигантов–предприятий, рабочие, которые
долгие годы посещают филармонию, знают музыку, отлично в ней разбираются, с
другой – студенты первого курса консерватории, которые полагают, что они на
музыке собаку съели, тогда как они только еще приступают к этой закуске.
Всем этим лицам надо будет сообщить нечто такое, что всеми было бы понято в