Первый раз на эстраде
Шрифт:
равиой степени, независимо от их музыкальной подготовленности. И и думаю,
что если ты пожелаешь для' начала сообщить, что Танеев не представляет собою
плод твоей раздраженной беллетристической фантазии, а в свое время, как и
все люди, родился от отца с матерью и что это произошло в 1856 году, то уже
сегодня могу заверить тебя, что завтра решительно все поймут тебя одинаково,
а именно, что Сергей Иванович Танеев родился в тысяча восемьсот пятьдесят
шестом году и, следовательно, не мог уже родиться ии в пятьдесят седьмом, ни
в пятьдесят восьмом, нн в пятьдесят девятом, этсетера, и т. д., и т. и., и
проч. Если в конце своего выступления ты пожелаешь сообщить, что Таиеев не
состоит членом Союза композиторов только по той причине, что отошел в лучший
из миров еще в 1915 году, то это будет крайне с твоей стороны любезно. Таким
образом, ты забил два столба. Теперь натягивай веревку и двигайся от начала
к концу. Сообщи по пути, что Танеев не кастрюли паял, а в свое время писал
музыку, в том числе ту самую симфонию, которую вы, почтенные граждане,
сейчас услышите,– Первую, принадлежащую к лучшим творениям русской
симфонической классики. Если же ты при этом сумеешь ввернуть, что Танеев был
любимым учеником и ближайшим другом нашего прославленного Петра Ильича
Чайковского, что лучшие страницы танеевской музыки в чем–то перекликаются с
героикой бетховенских симфонических концепций, то это будет крайне полезно
тебе. Думаю, по этой канве мог бы произнести слово любой иднот. И я не
беспокоюсь, что ты не сможешь этого сказать!.. Но меня возмутило другое!
Зачем ты выучил свой текст наизусть, когда тебя взяли затем, чтобы ты и е
учил наизусть! Это не по–товарищески я даже отчасти подловато. Нам нужна
свободно льющаяся речь, живая, эмоциональная... Когда я увидел эти
растаращеиные глаза, сухой рот, из которого ничего не вылетает, кроме
шумного дыхания, эти чудовищные облизывания, я понял, что мы совершили
большую ошибку. Неужели ты не понимаешь, что в таком виде ты никому не
нужен? От тебя ожидают той непосредственности, с какой ты рассказываешь свои
опусы в редакциях и в салонах своих литературных друзей. Если ты думаешь,
что тебя назначат назавтра ректором Ленинградской консерватории, то ты
жестоко ошибся: место занято! И завтра ты будешь таким же дилетантом, каким
являешься сегодня. Но нам нужен человек, умеющий говорить, как говорят
наиболее ретивые слушатели в конце года на конференции, сообщая нам все, что
им заблагорассудится. Мы постоянно получаем от них записки, что–де вы,
профессионалы–музыковеды, выражаетесь слишком учено, пользуетесь специальной
терминологией... Так вот вам, товарищи публика, получите вашего выдвиженца,
Геракла Андроникова, который поговорит близким вам языком. И ты можешь
улыбнуться, провести рукою по волосам, даже отчасти симулировать
непосредственность и неопытность, развести руками, подыскивая подходящее
слово. Это нисколько меня не пугает. А этот идиотский, прости меня, вид...
механическое воспроизведение написанного... Уволь! Поди домой и придумай на
завтра что–нибудь поумнее и поживее. А главное, обойдись без помощи пера!..
Ступай!.. Нет, задержись на минуту: знаешь, ты слишком много околачиваешься
в филармонии, болтаешь с оркестрантами. Ты еще ничего не произвел, а уже
начинают поговаривать, что ты бездельник... Ты должен быть очень краток и на
праздные вопросы отвечать, прижимая к боку легкий портфель: "Простите, мне
некогда, я готовлюсь к своему выступлению!" Ступай!.. Минуту еще: сегодня
твой затылок много выразительнее твоей физиономии!.. Не забудь прийти завтра
и выступить. Минут за пятнадцать до начала приди. Говори завтра свободво,
коротко, остроумно, легко... Помни, что это нетрудно. Если так легче,–
вспомни, как я говорю... Прощай!.. И успокойся: о Танееве ты знаешь гораздо
больше, чем нужно для завтрашнего твоего опыта...
Была, наконец, еще одна причина для волнениЬ – состояние моего
гардероба. Кто–то сказал, что ладо выступать в лакированной обуви. А у меня
ее не было! Я же не выступал никогда!.. Нет, говорят, неудобно. Займите!
И я обратился к замечательному чтецу, старинному моему другу Антону
Исааковичу Шварцу:
– Антон Исааковвч, какая у вас нога?
– Я ношу сорок второй размер.
– И у меня сорок второй. Одолжите мне на один вечер ваши лакированные
ботинки.
И он одолжил пару новых, ни разу еще не надеванных концертных ботинок с
условием, что я переобуюсь сразу же после концерта – по улице в лаковой
обуви не пойду – и назавтра верну ему: вечером у него концерт, а постоянные
его ботинки в ремонте.
И вот настал день моего первого выступления. День, когда я не ел. Не
пил. Не спал. Не лежал. Не сидел. Не стоял. Не ходил. И не бегал. А в
немыслимой тоске с л о и и л с я... Хожу по квартире, стараюсь не думать о
вечере – сердечная муть. Подумаешь – сердце вскакивает в глотку, в, кажется,
кто–то жует его... Я так измучился, так исстрадался, что решил уходить в
филармонию засветло: больше ждать я не мог. И мать, очевидно, хотела сказать
мне что–то напутственное. Она позвала меня... Но у меня не было рассчитано
сил, чтобы еще диспутировать с матерью. Услышав свое имя, и чуть не упал –