Первый раз на эстраде
Шрифт:
знает предмет и еще хуже говорит о нем. Основное занятие этого молодца в то
время, когда он произносит свое десятиминутное слово перед концертом,
заключается в судорожных попытках оторвать на пиджаке пуговицу. Как только
он ее оторвет, у нас появится формальный повод его уволить. И я хотел бы
взять вас на его место. Не удивляйтесь, пожалуйста! Дело в том, что у нас
слишком любят читать по бумажке и слишком не любят говорить в свободной
манере, импровизируя перед публикой, общаясь с ней, находя с ней контакт.
Между тем лектор, а тем более лектор, выступающий с эстрады нашего зала,
должен знать ораторские приемы и являть образец убеждающего и красноречивого
слова. Что же касается ныиешиего моего помощника, коего имел честь
упомянуть, ои пишет свое корявое сочинение заранее и, не имея возможности
положить перед собою на–писаииое, ибо перед ним нету кафедры, выучивает его
наизусть и помещает между лобной костью и очень серым веществом своего
мозга. От этого лицо его принимает выражение, несколько обращенное внутрь
себя, когда, закатив глаза, ои старается заглянуть под брови и в глазах его
читается ужас: "Ах, ах! Что будет, если я забыл!" О том, что в ходе беседы
лектор должен уметь перестроиться, напоминать ему бесполезно. Недавно был
запланирован симфонический утренник для ленинградских школ, точнее, для
первых классов "А" и первых классов "Б". Но по ошибке билеты попали в
Академию наук, и вместо самых маленьких пришли наши дорогие Мафусаилы. Об
этом мой помощник узнал минут за пять до концерта. И, не имея вашей
способности учесть требования новой аудитории, он рассказал академикам и
членам–корреспондентам, что скрипочка – это ящичек, на котором натянуты
кншочки, а по ним водят волосиками, и они пищат... Почтенные старцы стонали
от смеха, но это не совсем та реакция, которая нам нужна! С вашей
способностью импровизировать бояться вам нечего. Вам надо только выйти на
публику и поговорить с нею в живой и непринужденной манере. В текущем
репертуаре вы ориентированы, иаши добрые капельмейстеры, с которыми вы
дружите, отзываются о вас в весьма лестных тонах,– этим делом вы должны
овладеть с легкостью. Ну, не совсем получится в первый раз – получится во
второй... Мне кажется, что с вашей помощью мне удастся доказать, что
потрепаться – это не такое простое дело, как об этом принято думать!
Соглашайтесь, дорогой друг! Соглашайтесь! Право, это гораздо интереснее, чем
проводить время в компании каких–то мелких зверушек – я забыл, как
называются ваши журналы: кажется, "Окосевшая каракатица" и "Обалдевшая
трясогузка"?.. Ах, простите, я забыл, что это мужчины – "Еж" и "Чиж"!..
Серьезно: переходите к нам! Неужели вы не сможете объяснить публике, чем
отличается симфоиия от увертюры и на сюжет какого произведения написана
"Шехеразада" Римского–Корсакова?
Что я мог ответить ему?.. Я представил себе Большой зал филармонии –
эту эстраду, этот , красный бархат, мраморные колонны, чуть не две тысячи
слушателей!.. Нет, я понимал, что никогда в жизни не смогу выступить с такой
эстрады перед такой аудиторией! И, конечно, надо было сказать
Соллертинско–му, что никаких вступительных слов перед симфоническими
концертами я произносить не могу. Надо было сказать, что ои ошибается... Но
сказать Соллер–тинскому, что он в заблуждении? Возразить?.. Да я бы умер
скорее!.. И я подумал: предлагают тебе, дураку, поступить в филармонию.
Потом как–нибудь выяснится, что произносить вступительные слова перед
концертами ты не можешь. И пристроят тебя в библиотеку – будешь ты при
нотах. Или пошлют тебя билеты распространять. А я так любил филармонию, что
готов был пол подметать, так мечтал иметь хоть какое–нибудь причастие к
этому замечательному учреждению. Я пробормотал что–то неопределенное, стал
кланяться, благодарить, улыбался... Соллертинский воспринял эту восторженную
признательность как согласие и обещал похлопотать. А я на следующий день
сделал новый неверный шаг – подал заявление в редакцию "Ежа" и "Чижа" с
просьбой уволить от занимаемой должности. Я понимал, что надо пойти к
Соллертинскому и объясниться начистоту. Но для этого надо было набраться
храбрости, произнести перед ним целую речь. И хотя я понимал, что потом
будет хуже, но предпочитал, чтобы было хуже, только не сейчас, а потом.
В "Еже" и "Чиже" ничего не слыхали о том, что я собираюсь стать
музыкальным лектором, удивились, но от работы освободили. Я пришел домой,
сел возле телефона и стал ожидать звонка Соллертинского. Так прошло...
восемь месяцев! Я перебивался случайными работами, писал библиографические
карточки по копейке за штуку, а Соллертинский все не звонил. По афишам было
видно, что мой, так сказать, "предшественник" еше работает в филармонии и
вакансии нет. Но, накоиец, я узиал, что место освободилось, нажал на
знакомых, они напомнили обо мие Соллертинскому. И он пригласил меня в
филармонию и велел написать заявление. Мною иаписанное ему не понравилось,
он его скомкал и выбросил, а своим быстрым, четким, необычайно красивым
почерком написал от моего имени совершенно другое, в котором тонко было