Первый раз на эстраде
Шрифт:
тебе некоторые эпизоды. В тот момент, когда инспектор подвел тебя к
контрабасам, ты внезапно брыкнул его, а потом выбросил ножку вперед, как в
балете, и кокетливо подбоченился. После этого потрепал контрабасиста по
загривку – дескать: "Не бойсь, свой идет!"–и въехал локтем в физиономию
виолончелиста. Желая показать, что получил известное воспитание, повернулся
и крикнул: "Пардон!" И зацепился за скрипичный смычок. Тут произошел эпизод,
который, как говорится,
скрипач не давал смычок. Но ты сумел его вырвать, показал залу, что ты,
дескать, сальнее любого скрипача в оркестре, отдал смычок, но при этом
стряхнул ноты с пюпитра. И по узенькой тропинке между виолончелей и скрипок,
по которой нужно было пройти, прижав рукой полу пиджака, чтобы не
зацепляться, ты пошел какой–то развязной, меленькой и гаденькой походочкой.
А когда добрался до дирижерского пульта, стал засучивай, штаны, словно лез в
холодную воду. Наконец взгромоздился на подставку, тупо осмотрел залг
ухмыльнулся нахально и, покрутив голоной, сказал: "Ну и ну!" После.чего
поворотился к залу спиной и стал перенорачивать листы дирижерской партитуры
так, что некоторые подумали, что ты продирижируешь симфонией, а Гаук скажет
о ней заключительное слово. Наконец, тебе подсказали из оркестра, что
недурно было бы повернуться к залу лицом. Но ты не хотел поворачиваться, а
препирался с оркестрантами и при этом чистил ботинки о штаны – правый
ботвнок о левую ногу – и при этом говорил оркестрантам: "Все это мое дело –
не ваше, когда захочу, тогда и повернусь". Наконец, ты повернулси. Но...
лучше бы 1Ы не поворачивался! Здесь вид твой стал окончательно гнусен и
вовсе отвратителен. Ты покраснел, двумя трудовыми движения–ми скинул капли
со лба в первый ряд и, всплеснув своими коротенькими ручками, закричал: "О
господи!" И тут твоя левая нога стала выделывать какое–то непонятное
движение. Ты стал ею трясти, вертеть, сучить, натирал сукно дирижерской
подставки, подскакивал и плясал на самом краю этого крохоЛшго
пространства... Потом переменил йогу и откаблучнл в обратном направлении,
чем вызвал перную бурную реакцию зала. Прн этом ты корчилси, пятился,
скалился, кланялся... Публика вытигивала шеи, не в силах постигнуть, как
тебе удалось удержаться на этой ограниченной территории. Но тут ты стал
размахивать правой рукой. Размахинал, размахивал и много в том преуспел!
Через некоторое время публика с замиранием сердца следила за твоей рукой,
как за полетом под куполом цирка. Наиболее слабонервные зажмуривались:
казалось, что рука твоя оторвется и полетит в зал. Когда же ты вдоволь
насладился страданиями толпы, то завел руку за спину и очень ловко поймал
себя кистью правой руки за локоть левой и притом рванул ее с такой силой,
что над притихшим залом послышался хруст костей, и можно было подумать, что
очень старый медведь жрет очень старого и, следовательно, очень вонючего
козла. Наконец ты решил, что пришла пора и поговорить! Прежде нсего ты стал
кому–то лихо подмигивать в зал, намекая всем, что у тебя имеются с кем–то
интимные отношения. Затем ты отворил рот и закричал: "Танеев родился от отца
и матери!" Помолчал и прибавил: "Но это условно!" Погом сделал новое
заявление: "Настоящими родителями Танеева являются Чайковский и Бетховен".
Помолчал и добавил: "Это я говорю в переносном смысле". Потом, ты сказал:
"Танеев родился в тысяча носемьсот пятьдесят шестом году, следовательно, не
мог родиться ни в пятьдесят восьмом, ни и пятьдесят девятом, ни в
шестидесятом. Ни в шестьдесят перном..." И так ты дошел до семьдесят
четвертого года. Но ты ничего не сказал про пятьдесят седьмой год. И можно
было подумать, что замечательный композитор рождался два года подряд и это
был какой–то особый клинический случай... Наконец ты сказал: "К сожалению,
Сергея Ивановича сегодни нету среди нас. И он не состоит членом Союза
композиторов". И ты сделал при этом какое–то непоиитное движение рукой так,
что все обернулись к нходным дверям, полагая, что перетрусивший Танеев ходил
и фойе выпить стакан ситро и уже возвращается. Никто не понял, что ты
говоришь о покойном классике русской музыки. Но тут ты заговорил о его
творчестве. "Танеев не кастрюли паял,– сказал ты,– а создавал творения. И
вот его лучшее детище, которое вы сейчас услышите". И ты несколько раз
долбанул по лыснне концертмейстера виолончелей, почтенного Илью Осиповича,
так, что все и подумали, что это – любимое детище великого музыканта,
впрочем, незаконное и посему носящее совершенно другую фамилию. Никто не
понял, что ты говоришь о снмфоннн. Тогда ты решил уточнить и крикнул:
"Сегодня мы играем Первую снмфо–нню до–минор, це–моль! Первую, потому что у
него были и другие, хотя Первую он написал сперва... Це–моль – это до–минор,
а до–минор – це–моль. Это я говорю, чтобы перевести вам с латынн на
латинский язык". Потом помолчал и крикнул: "Ах, что это, что это я болтаю!
Как бы меня не выгнали!.." Тут публике стало дурно одновременно от радости и
конфуза. При этом ты продолжал подскакивать. Я хотел выбежать на эстраду и
воскликнуть: "Играйте аллегро виваче из "Лебединого озера"–"Испанский