Пес и его поводырь
Шрифт:
— Ну и ладно. А откуда он про водку узнал?
— Как откуда? Он провидец.
— Как?
— Да так. Видит нас насквозь. Прошлое, настоящее и будущее.
— И что в будущем?
— Ты его сам спроси. Вот подойди после трапезы и спроси.
Саша подходить не стал.
В беседке, ожидая паром, Саша спросил про пластинки в шкафах. Пес ответил.
— У греков сохранился обычай. Если кто-то молился перед чудотворной иконой, например об исцелении руки, то в благодарность за чудо исцеления он заказывает серебряную пластинку с изображением руки и приносит ее в знак благодарности иконе. Если молились о больной ноге — приносят изображение ноги. Или глаза.
— А если кишки? Или печень?
— Пойди, спроси у очкастого.
— А вот еще вопрос. Я тут с мужиками потолковал.
— С какими?
— Один трудовик…
— Трудник, скотина…
— Чего ругаешься?
— Думай, о чем говоришь. У тебя язык, как помело. Ты еще про котопузов спроси у настоятеля…
— Я про котов…
— Что про котов?
— Здесь ни одной твари женского рода быть не должно.
— Так…
— А как же коты? Их здесь разводят для всего Афона.
— И что?
— А кошки где?
Пес хохотал так долго, что Саша забеспокоился… Наконец он икнул и вздохнул глубоко.
— Я думаю, кошки в Уранополисе. А сюда мужиков привозят на откорм и воспитание. Видел, как монах вчера нес какого-то «скота» за провинность, за ухо нес, а тот хоть бы что. Наш русский кот так бы себя не позволил носить. Он бы нашел, как ответить.
Пес опять согнулся в припадке смеха. Потом отошел от Саши, сел на камень.
Но вот и паром показался. Пора в Пантелеймон, однако.
Они бодро взобрались на борт. Ситуация выправлялась. Пес вышел, кажется, из мути запойной. К «Скоропослушнице» допустили… Потом домой, в Каргополь. Денег дадут.
Плыли недолго. Через остановку. Как троллейбус. Вот это жизнь. А то коты. Котопузы. Греки… Сейчас на суверенную русскую землю. Здравствуйте, отцы. Вот я. Саша Болотников. А это друг мой. Пьяница. А по профессии — палач. Это он шутит так. Чтобы разговор легче пошел. Про строение Вселенной и ангельские силы на бесовских бастионах…
…Плыть — совершенно мимолетное время.
На пристани четверо монахов и десяток граждан в мирском, с рюкзачками и сумками. Это те, кто в мир возвращаются. На бесовских автомобилях в ночные клубы ездить, или просто у телека валяться остаток жизни. Останется сие посещение твердыни духа досадным приключением. Досадным, потому что несбыточным. Да и нельзя же всем в кельи переселиться, нельзя и невозможно. Миру — мирово. На смену им новоприбывшие. Пес с Сашей сходят последними. Каменистый берег, чудо-городок впереди и предчувствие.
— Куда идти? — спрашивает Саша.
— В архандарик, брат. Иди за мной, молчи, и будешь приятно удивлен.
Впрочем, Саша и так был совершенно раздавлен обстоятельствами. Зеленый городок с куполами и башнями, милейший и желанный с палубы парома, обернулся строгой надобностью монастыря, административными постройками, молчащими корпусами зданий, когда-то, несомненно, живыми, наполненными людьми. То, что здесь был не так давно пожар, то что греки не хотят развития всего русского на Афоне, и что землица-то, в изрядных пропорциях, откуплена государями-императорами, но вопрос не форсируется, Саша узнал еще в Уранополисе, в собеседованиях с заинтересованными гражданами виртуальной России. Там же его осчастливили кратким пересказом статей об электронном концлагере, числе зверя из паспорта и конце времен, который уже вот — он, только потерпи немного. Саша опять задумался о внешнем виде монахов. Своих, живых и явственных он видел на Ладоге. Но те были какими-то другими, домашними и, оттого, очумелыми. Этих же выделяла особенная стать и простота в облачении. Из-под ряс, чаще всего, в рабочем, то есть поношенном, состоянии, выглядывали и кроссовки, и полусапожки и чуньки какие-то. Отцы, повстречавшиеся им во внутреннем дворе, были более ухоженные, внятные. Саша беспричинно боялся их. Даже ночь в Дохиаре и то скромное проникновение в веру, которое он только что обозначил, не добавляло ему прыти.
Архандарик — длинное, двухэтажное здание с балконами, полуподвальным помещением, веревками бельевыми, на которых сушилась вперемешку разнообразная одежда.
Архандаричный отец, лет сорока пяти, веселый и желающий казаться строгим, встретил их в своей конторке с недоумением. В списках приезжающих они отсутствовали, как и должно было быть. Келья нашлась все же, после звонков по мобиле руководству и некоторых консультаций за закрытой дверью. Но прежде их усадили за стол и добрейший из отцов вынес две стопки водки и по кружке кваса.
— Утешеница. С дороги полагается. Вот, сухарика извольте.
В одну минуту отец расспросил о житье-бытье и городе Петербурге. Пес виртуозно излагал легенды за обоих, так что Саша дивился метаморфозе, произошедшей с хозяином. Речь того стала благообразной и метафоричной. Легко и непринужденно он касался духовных вопросов и так же виртуозно перескакивал на другие темы.
— Пошли в келью. Больше не нальют, — наконец пошутил он, и отец, удовлетворенный, оставил их со словами:
— Сейчас отдохнете с дороги, потом вечеря, короткая. Потом трапеза, потом немного отдохнете и опять в храм. Вам покажут.
Отец не узнал Пса. Лишь однажды мелькнуло какое-то воспоминание и ушло. Так, привиделось.
Двадцать третий номер кельи — это в самом конце коридора. Икона Святого Пантелеймона, две койки с пружинными сетками, чистые простыни, графин для воды и небольшая керосиновая лампа.
— Лампа есть, — обрадовался Саша.
— Здесь время византийское. То есть полночь при закате солнца. Свет в кельях выключают в восемь вечера по московскому примерно времени. Можешь прочесть объявление на стене. Приемники, фотоаппараты, магнитофоны, алкоголь, рубашки с короткими рукавами — все в прошлом. Это тебе не в Дафнии водку жрать.
— Кто бы говорил.
— А кто бы слушал. Попил я твоей кровушки?
— Прощаю я тебе.
— Что прощаешь?
— Ты же ближний? Вот я тебе и прощаю. А на том свете с тебя ремней нарежут. И за Дафнию, и за Кариес.
Саша мужал на глазах. Но только не менялся в главном.
Саше неумолимо хотелось помыться, но без инструкций Пса, совершенно блистательно разбиравшегося и в кабацком деле, и в духовном, а в каком еще и подумать страшно, это было затруднительно.