Пешком через Ледовитый океан
Шрифт:
Три дня я разгуливал по загрязненным дорогам этого унылого поселка в ожидании, пока погода у берегов Гренландии прояснится и прилетит самолет, который затем перенесет меня в другой мир.
Дома в Эгедесминне (Западная Гренландия) были маленькие с крутыми крышами – коробки каштанового цвета, раскинутые вокруг каменистых обнажений; каждый домик сидел в своем уголке, безучастно глядя белыми глазами-окнами на соседей. У причала стояли гренландские эскимосы. Плечи у них были опущены, руки они держали в карманах, а лица их всегда готовы были расплыться в улыбке. Со временем я полюбил этих людей, но понять их до конца не смог. В глубине души они всегда благожелательны к чужеземцу, который сам готов смеяться над своими неумелыми попытками подражать их образу жизни и их технике путешествий. Они были людьми «сумеречной страны», потомками «иноуитов», что на их языке означает «настоящие люди», эскимосы. Ныне для удобства администрации они сосредоточены в поселках.
Лишь в четырех эскимосских поселениях на западном побережье Гренландии мне удалось купить собак. Одним из этих поселков был Канак, расположенный в 80 милях к северу от Туле, американской стратегической военно-воздушной базы; на это поселение прежде всего пал мой выбор. Тут же шесть лет спустя я, Аллан Джилл и Роджер Тафт пропели зиму и купили собак для предстоящего путешествия через ледяную шапку Северного полюса. Кроме Канака нам удалось купить собак также в Упернивике, расположенном к югу от залива Мелвилл, Уманаке, запрятанном несколько южнее, в ложбине на прекрасной охотничьей территории, и, наконец, на берегу залива Диско в поселке Якобсхавн, где «собачьего населения» насчитывалось свыше трех тысяч – по две собаки на каждого жителя. В прошлом Якобсхавн поставлял собак многим полярным экспедициям, к тому же из четырех названных поселений он был расположен ближе всего к Сондре Штром-фьорду, где производилась затем погрузка собак на суда.
Якобсхавн по разным причинам был выбран мною в качестве нашей базы; он представлял собой крошечный поселок с закрытой гаванью, окруженный низкими крутыми холмами, припорошенными летним снегом. В воде маленькой гавани, которая напоминала огромную птичью ванночку, плавали мелкобитый лед и шуга, и то тут, то там торчали столбы с желтовато-коричневыми отметками уровней приливов и отливов. В глубине этой бухточки товарные склады примостились у самого берега, и их фундаменты омывались водами залива, как будто притиснутые холмами к самому краю воды. Склады стояли в тени находившихся позади них холмов; эти тени тянулись далее поперек забитой льдом бухты и окрашивали мелкобитый лед и шугу в бледно-голубой цвет. В лучах солнца лед искрился, как сверкающие алмазы. Поодаль от края воды на всех лишенных растительности скалах торчали маленькие коробкообразные хижины и дома.
Когда дело дошло до покупки собак, жители Якобсхавна проявили свое искусство торговаться, и пререкания между мной и хозяевами собак, происходившие при посредстве двух переводчиков, относятся к числу моих самых веселых воспоминаний о Гренландии. Я часто получал нелепейшие ответы на вопросы, по-видимому перевранные при переводе, но, рисуя портреты владельцев собак и угощая их пивом перед самым окончанием торга, я в конце концов получал тех собак, каких мне хотелось иметь. Понимали ли гренландцы, зачем мне нужны эти собаки и куда я их увезу, определить я не смог. Вероятно, они не представляли себе, что через десять дней их друзья-животные перенесутся на 160° южнее – из страны осени попадут в страну весны, а через две недели потащат нарты по обширным и великолепным просторам ледникового плато Антарктики, находящегося меньше чем в десяти милях от той самой южной точки, которой удалось достичь в 1902 году экспедициям Скотта, Шеклтона и Уилсона.
В это первое лето моей работы с новозеландцами в Антарктике я провел два месяца в поле с собаками, доставленными мною из Гренландии, и в результате наших работ была составлена карта неисследованной местности площадью 10 тысяч квадратных миль в районе ледника Нимрод. Летний сезон был завершен очень успешно, и это делало честь всем участникам экспедиции. Однако для меня два месяца, проведенные здесь, были самым скучным и безрадостным временем за весь период моего пребывания в южных широтах. Климат и местность в новозеландском секторе Антарктики казались мне слишком приятными и безопасными по сравнению с Землей Грейама, где я пробыл два с половиной года, участвуя в британской экспедиции. Если бы к этому времени я не понял, какие чудесные возможности полевого сезона в горах Королевы Мод ожидают меня южным летом 1961/62 года – сезона, который я мечтал завершить броском к Южному полюсу, я всерьез подумал бы о том, чтобы отказаться от дальнейшего участия в экспедиции, так как чувствовал, что трачу даром драгоценное время. В первое же лето повсюду можно было наблюдать признаки того, что через несколько лет в Антарктике уже нечего будет исследовать. Большая часть американских полевых партий пользовалась огромными гусеничными тракторами, которые тащили вереницы саней; новозеландцы уже подумывали о замене собак моторизованными санями. На следующее лето проектировалась тщательная триангуляционная съемка с применением турбовинтовых вертолетов, которые должны были доставить топографов на вершины гор. Аэрофотосъемка Антарктиды неуклонно продолжалась. Повсюду были научные станции. Время путешествий на нартах с собачьими упряжками в Антарктике почти миновало; как мне представлялось, следующее лето должно быть последним, когда еще можно будет совершить большое путешествие и в последний раз использовать собак для достижения Южного полюса.
12 мая 1961 года, после тщательного обсуждения нашего плана с американцами на станции Мак-Мёрдо, я послал радиограмму мистеру Маркаму, директору антарктического отдела департамента научных и промышленных исследований в Веллингтоне (Новая Зеландия), и предложил ему послать партию из четырех человек в район к востоку от ледника Бирдмор. Я не слишком хорошо представлял себе этот район, так как единственными картами, имевшимися у меня, вернее, единственными существовавшими картами, были карты Шеклтона и Скотта, причем обе они не охватывали ледяную пустыню к востоку от горной цепи. Я планировал партию на нартах с собаками, поддерживаемую самолетом; она должна была подняться по району, оставшемуся белым пятном на карте Скотта – от шельфового льда до полярного плато, где нам встретится хребет Доминион. На картах Скотта и Шеклтона этот хребет не казался неприступной преградой на пути к полярному плато: на обеих он был изображен в виде узкой полосы кучевых облаков, сходившей на нет. Я предлагал завершить карту (по моим соображениям, на нее следовало нанести местность площадью еще 20 тысяч квадратных миль) у конца этого хребта, а затем направиться на юг, к полюсу. Такой бросок мне представлялся достойным ознаменованием пятидесятилетней годовщины достижения Южного полюса. К тому же имелась возможность возвратиться с попутным транспортом на станцию Мак-Мёрдо. Ответ мистера Маркама пришел черев две недели: «Мы ценим и считаем заслуживающими всякой похвалы вашу инициативу и ваш энтузиазм, направленный на расширение программы работ на следующее лето, проводимой в ознаменование годовщины открытий Скотта, однако…»– дальше в радиограмме мое предложение разбивалось в пух и прах и указывалось, что меня пока никто не назначал руководителем партии. Впрочем, Маркам любезно согласился в качестве заявки на будущее рассмотреть также и мой проект «наряду с другими поступившими проектами». Наступила середина зимы. Начались вечеринки, жилища украшались яркими флажками, полярники надевали бумажные шапки и чистые белые рубахи, но видно было, что мы необыкновенно быстро мчимся к весне. Контора топографической партии и санная мастерская ожили вместе с природой. Запах дерева и льняного масла, канатов и парусины, собак и тавота, ворвани и табака, ярко окрашенные ящики, недоделанные нарты, полевые рационы, туго упакованные в полиэтиленовые мешки, тихое урчание генераторов в соседней хижине и мурлыканье вентиляторов, магнитофонные записи классических симфоний, жужжание разговора и стук швейной машины – все это создавало атмосферу деловитости и творческого возбуждения. База Скотта была очагом, над которым витал дух старомодных экспедиций, где благодаря нагромождениям нарт, всем этим запахам и звукам базовая партия чувствовала себя вовлеченной в струю, которая несла участников экспедиции, вырвавшихся на свободу и торопившихся навстречу весне.
Безжизненное небо вспыхнуло розоватым светом. Медленно плыла полная розовая луна, совершая прощальный обход мира безмолвия. Температура воздуха упала до —58° С. Было тихо, очень тихо. Каждый вдох вонзался в легкие холодной жесткой полоской стали. При слишком быстром шаге воздух потрескивал, как наэлектризованный. Нарты были готовы, продовольственные ящики упакованы, подробные списки необходимого снаряжения составлены. В полдень, когда мы обычно кормили привязанных внизу собак, на нас падала тень горы Эребус. Северный горизонт был ослепительно-желтым; морской лед в заливе Мак-Мёрдо казался зеленовато-серой скатертью, расстеленной для того, чтобы гостеприимно принять первые косые лучи возвратившегося солнца.
С каждым днем солнце в полдень поднималось все выше. Оно окрашивало в розовый цвет остров Уайт-Айленд к югу от нас, между тем как шельфовый лед на переднем плане все еще находился в тени. Температура воздуха повышалась.
Первый проблеск солнца на базе Скотта мы увидели 3 сентября – через пять месяцев после того, как оно скрылось за горой Эребус, но еще целую неделю нас приковывали к базе первые бури, возвещавшие о наступлении лета. Только 11 сентября мы смогли предпринять тренировочную вылазку к северу с собачьими упряжками, чтобы посетить старые хижины Шеклтона и Скотта. Стояло раннее утро, солнце не освещало еще полуостров Хат-Пойнт, но его сверкающие лучи золотой завесой отделяли мыс Армитидж и высвечивали край холма Обзервешен-Хил, на котором стоит крест в память о Скотте и его четырех отважных спутниках. В тени было холодно, и все казалось неподвижно замершим, но, когда мы достигли мыса Армитидж, нас залил солнечный свет и все вокруг вспыхнуло оранжевым пламенем. Часов шесть спустя мы промчались на собаках над трещиной и разбили лагерь на узком снежном выступе ярдах в 60 от хижины, в которой капитан Скотт провел зиму 1911 года. Той зимой Скотт и его спутники написали два тома «Южно-полярного Таймса», причем второй был закончен 8 сентября. И вот через пятьдесят лет мы вторглись в заброшенную хижину. Наши глаза не могли привыкнуть к темноте в помещении, так как сквозь два окна в дальнем конце его пробивался лишь тусклый свет. Мы натолкнулись на стол; треск половиц и скачущие тени оживили комнату. Было холодно и мрачно, но мы держались тесной кучкой и вошли в кают-компанию, некогда отделенную от столовой грудой продовольственных ящиков, в которой был оставлен промежуток для прохода. У длинного, ничем не покрытого стола в кают-компании выстроились в ряд стулья; позади них были расположены крошечные перегороженные спальни – ветхие сооружения, загрязненные ворванью и копотью, заваленные остатками поношенной одежды, грязной и заплесневелой. В правом дальнем углу находилась научная лаборатория. В дальнем левом углу мы обнаружили небольшую комнату – спальню Скотта; мы сели на койку Уилсона и, глядя на чертежный столик, представили себе, как капитан Скотт писал свой дневник пятьдесят лет назад. Ту ночь в хижине они работали без устали, занимаясь окончательными приготовлениями к весенним путешествиям: «Сущий демон беспокойства, казалось, побуждал нас не щадить усилий, и мы сейчас напрягались изо всех своих сил…» (из «Дневников» капитана Скотта). Пламя свечи колебалось, и ее свет пронизывал темноту. Я защитил рукой пламя и медленно пошел вперед. Тени ползли по комнате; бледный свет падал на вспученные, как бы дышащие, затхлые от времени спальные мешки. Они валялись на койках. Я взял в руки пачку журналов, и в воздухе повеяло от них своеобразным запахом, а в хижине повсюду за пределами круга бледного света нашей свечи послышались как бы стоны, словно какой-то жалобный укор. Два стула были отодвинуты в сторону; они стояли под углом к остальным; я обошел их и слегка задел две меховые рукавицы, которые, еле держась, свисали с края койки, и наступил ногой на что-то, лежавшее на полу. Когда я направился к двери, тени закружились в хороводе; они, казалось, проносились совсем близко, так что я мог чуть ли не коснуться их рукой, ползли вплотную за мной, упираясь мне в самую спину.
Хижина Шеклтона была не менее жуткой. Призраки смельчаков, обитавших там, возвращали нас на полвека назад. И все это как-то заставило нас пережить далекое прошлое. В тот день меня и охватил лихорадочный порыв идти к полюсу, преодолевая все препятствия. Вечером 20 октября 1961 года меня вызвали по радио. Мне надо было через несколько часов вернуться на базу Скотта и сесть в самолет, вылетавший в разведывательный полет в 1600 миль над тем районом, где нам предстояло работать в наступающем летнем сезоне.
Мы летели на большой высоте. Настроение у нас было радужное. Бортмеханик и пилот внимательно следили за приборами и заполняли навигационные документы. Патрубкообразные вентиляционные отверстия самолета выдыхали теплый воздух. Прошло несколько часов, появились и исчезли горные цепи, наконец горизонт как бы пропал, и самолет изменил курс. Из-под правого крыла стала уползать широкая белая лента ледника Вирдмор, вытянувшегося между крутыми горами, которые поднимались к полярному плато, видневшемуся в далекой дымке. Летя вдоль холмов у подножия гор Королевы Мод, мы потеряли ориентировку. Пилот не мог определить наше положение на карте. Она была испещрена контурами нечетко очерченных ледников. Мы искали прежде всего ледник Хейберга, по которому проходил путь Амундсена к полярному плато, но, для чего это нам было нужно, сейчас не могу припомнить, так как в то время мы не предполагали сами использовать этот путь. Ледник Шеклтона было легко опознать даже с помощью тех грубых кроков, которыми мы руководствовались; он предстал перед нами круто падающим голым страшилищем. Мы сосчитали ледники, отмеченные к востоку от него, затем направились к истоку ледника Строма. Самолет усиленно рычал моторами. Мы затаили дух, когда пролетали на бреющем полете горный массив. За нашими запотевшими окнами мелькали скалистые склоны, зияющие голубые ущелья, снежные поля и хаотические скопления глыб у ледников, отроги гор и хребты, черные тени и сверкающие, залитые солнечным светом снежные купола. Никто из нас не знал, где мы находимся, и только много месяцев спустя, демонстрируя в Новой Зеландии цветные диапозитивы, я понял, что в тот день мы летели прямо над ледником Хейберга.