Песни

Клячкин Евгений Исаакович

Сон

Колыбельная

Сыну

Ночь опускается, глазки слипаются, месяц над крышей плывет. Мама над детской кроваткой склоняется, руку на лобик кладет — сон для сыночка зовет. Видишь, спешит, кувыркаясь и падая, к нам золотой паучок. В лапках его многоцветною радугой легкая нитка течет. Тронь его пальчиком — он не боится, послушай неслышимый звон. Здесь что захочется — то и случится, и все называется «сон». Вот и натянута рамкою радуга по четырем сторонам. Чем нас с тобою сегодня порадует этот волшебный экран? Что там откроется нам? Катится, катится слон на колесиках, рыбка с мотором летит. Мишка лохматый на лодке проносится, кот на дуделке свистит. Ну, наконец-то! Пыхтя паровозиком, на самосвале верхом — кто же там едет — в руке пистолетик, включенный фонарик — и лопнувший шарик, цветной календарь — и сестренкин букварь, и заячья лапка, и папина тапка, и маленький кубик по прозвищу «рубик», куда

ж карандаш? А за щечку — куда ж! как птички на ветке — соседки-конфетки, ну как же тут быть — ничего не забыть? Какой замечательный сон! И сверху всего — телефон. …Быстрыми лапками рамка сомнется, слетит паутинкой с лица, только улыбка на нем остается, как солнечный блик на листах, в луче золотая пыльца, льющийся свет без конца. 10 ноября 1985 — 7 февраля 1986

Сонет о глазах

Слабеют к старости глаза — глаза совсем не держат влагу. Не потому, что мышцы слабы, а потому, что голоса, как нервы наши, обнажились, и связки это или жилы — хотя и знаешь, не сказать. И изумленная строка, уже не помещаясь в горле, пуская веточки и корни в волосиках и коготках, цепляется за что придется, и это дрожью отдается: лицо дрожит, дрожит рука. И дрожь передается струнам, и мишура слетает с них, и блеск металла как-то сник, такой уверенный у юных. Зато пронзительнее стал и ярче даже, чем металл, луч состраданья. Стало трудно. Что прежде видел не любя — все, все проходит сквозь тебя. 28 сентября — 15 октября 1986

Спасибо

Дополнение к «Песне о правах»

Посвящается жене — любимой

Спасибо, моя родная, доверчивая моя! Все то, чего мы не знали, — теперь это знаю я. Родная моя, спасибо за эту святую власть, что вместе с твоею силою тобой мне передалась. Спасибо, мой храбрый воин, отважный мой командир! Будь ясной и будь спокойной — я справлюсь теперь один. Пружинисто-осторожно мы двигались, не дыша. Теперь это все не нужно — не бойся за первый шаг. Тебя лишь рассвет разбудит, а бури пусть мне трубят. Не бойся за все, что будет, и главное — за себя. Войска твои не на марше — дай отдых своим коням. Не бойся за тыл, мой маршал, и главное — за меня. Будь слабою — в этом сила, и наших полков не счесть! Не бойся за все, что было. Будь счастлива всем, что есть. 7–8 апреля 1978

Стала улица — кто-то сердится…

Стала улица — кто-то сердится, кто — торопится, кто — никак. Стала улица — власти хмурятся: все же улица — не пустяк. То ли вышло все электричество, то ли пробки кто пережег. То ли качество из количества: диалектика — и прыжок. И стоят в затылок троллейбусы, и сугробы рядом растут: нет машин, а дворники ленятся. И в конюшнях лошади ржут. Дети бегают — не положено! — посредине — не по краям. Положение очень ложное: бегать, собственно, надо нам. Стала улица — и завод стоит. Самолет не смог улететь. Бомбы — в ящиках, ядра — в атомах… Сказка кончилась… дали свет. 3–6 февраля 1967

Было потрясение, такой эпизод. Я тогда жил на улице Плеханова, пытался как-то добежать до троллейбуса и опоздал на него. Обидно. Стал ждать следующего, повернувшись лицом в ту сторону, откуда он должен был прийти. Посматривал на часы, мялся. Вместе со мной стоял на остановке парень, следил за моими телодвижениями: скучно же так стоять. И когда я сказал в пространство: «Черт! Ну как жалко, что он ушел…» — он как бы ждал этих слов и сказал: «А он вообще-то не ушел…» С мистикой мы были мало знакомы, и поэтому во мне что-то оборвалось… Я потухшим голосом говорю: «Как не ушел?» — «А вон стоит». Я повернулся и увидел стоящий без огней троллейбус, покинутый пассажирами. И вдруг эта улица-кишка превратилась в сказочную: падал снежок, стоял заносимый этим снежком троллейбус, следы его колес тоже уже заносило. В общем, если чуть-чуть экстраполировать ситуацию, эта обессвеченная, обезлюдевшая улица — кусочек цивилизации, в которой вдруг выключили энергию… Что будет? Интересно… Песня «Стала улица» об этом и написана. И еще с теми самыми пацифистскими настроениями, которые и тогда, и позже, да и всегда во всех нормальных людях присутствуют.

1989

Стихи нам дарят красоту…

Стихи нам дарят красоту, сбирая за чертой черту в извилисто-капризной текучей нашей жизни. И без ее высоких черт тебя ни ангел и ни черт не сделает поэтом… Но нынче не об этом. Любовь — вот чудо из чудес! Что наша жизнь, простите, без сияющего чуда?! Но это — не отсюда. О чем же разговор? О том, как катишь в гору грязный ком подтаявшего снега, а в небе — только небо. И нужен ли кому твой труд? Слова «потомки разберут» — банально-обиходны, а жизнь — она ж проходит. И вдруг когда-нибудь потом ты ощущаешь за плечом уверенные крылья, и нет уже бессилья. [1976–1977]

Страна для евреев

Здесь даже арабы трещат на иврите, здесь флаг с «могендовидом» [25] реет. Здесь нету проблемы антисемитов, но встала проблема евреев. Я каждое утро влипаю в газету: ну что там Шимоны, Шамиры? Все делят портфели? А их уже нету? Так где они, ваши квартиры? Мы знаем про то, как вы сильно нас ждали, — листовки, газеты, брошюры про это шумели-кричали-шептали, кружась над Россиею хмурой. Ну вот мы и здесь. Солнце южное греет, и что же увидели все мы? Страна для евреев — ей не до евреев. У них есть другие проблемы! Теперь вот Шамир выдвигает Шарона — мы слышим восторженный лепет. А кнессет — тут голубь, там ястреб, ворона, и всяк свое гнездышко лепит. Ребята, очнитесь! Вопрос не в квартирах и даже не в нас, если глубже. В стране для евреев, единственной в мире, не может быть хуже и лучше. Жить можно богато, и жить можно сносно, но сносно должно быть любому! Покой и уверенность — корень

вопроса. Без них нет понятия «дома». Россия еврею — не мать, как ни горько. Но шли мы, а не уползали. И нас выпрямляла и двигала гордость за маленький гордый Израиль. Сносить униженье в Америке сытой незваным гостям — неизбежно. Но дома, в Израиле, с сердцем открытым оно убивает надежды. Пройдите в любые мерказы, мисрады [26] ! Рав [27] Перец, не бойтесь, пройдите! Мы вас там не тронем, хотя было б надо! Но больше про это не врите. Я сам бен-Ицхак [28] и спрошу у Ицхака — у главного, ради примера: «Премьерство — ваш бог? А все прочее — как-то? Тогда вам не место в премьерах!» Пора закруглять и, возможно, скорее. Скажу напоследок неслабо: в стране для евреев — сначала евреи! А после — весь мир. И арабы. 6-16 июля 1990

25

Могендовид — щит Давида (иврит).

26

Мерказ — центр (иврит), мисрад — контора (иврит).

27

Рав — раввин (иврит).

28

бен-Ицхак — сын Ицхака (иврит).

Страшные частушки

Ты чего стоишь, качаясь, тонкая рябина? А наши славные войска — от Праги до Берлина. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Нас не трогай — мы не тронем, тронешь — спуску не дадим! Недобитые евреи подорвут социализм. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Над Россией небо сине, а над Прагой — черное. Наши соколы летят — чехи смотрят в сторону. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Комсомолочку мою на завод отправлю. А сам я в армию пойду и страну прославлю. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Ехал грека через реку, ехал строить Парфенон. Но пришли туда узбеки, и теперь разрушен он. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Надо мною — синий шелк, а подо мною — бархат. Если где и хорошо, так только в нашей партии. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! 23 августа 1968

Суходольские страдания

Нынче холодно, ребяты, нынче дождик сыплется. Третьи сутки льет, проклятый, — все дрожит и зыблется. Говорить вообще не стоит — если только матерно. Но моральные устои надо пересматривать. То да се — друзья, мол, жены — к черту опасения. Тут уж, братцы, не измена — тут уже спасение. И в промозглом одеяле кто там с ходу врубится: баба в духе Модильяни или в духе Рубенса. Так хватай ее в охапку и твори художества. Вот и все. Позвольте лапку. Мол, гуд бай. До дождичка. Мы штормовки надевали, говорили глупости. Ох, подвел нас Модильяни, и кто бы ждал от Рубенса. Все пройдет. Свернем палатки Растечемся в улицы. Жизнь пойдет своим порядком. Этот дождь забудется. Вдруг звонок зимою грянет. Кто-то спросит с ужасом: «Братцы, кто здесь Модильяни? Вам привет от Рубенса». Эх, как пелось — так бы грелось! А пока мы мокрые. В нашем теле отсырелом наши кости чмокают. Все уже вообразили — так шагни отчаявшись. Нет, я твердый, хоть и синий — так и не решаемся. 17–18 августа 1987

Схема

Нам было по восемнадцать, и схема сложилась полностью. Тут я остановился и бросил: «Ну что ж, прощай!» Мы оба были гимнасты. Занятия кончались в полночь. Стояли мы у развилки, и свет лежал на плащах. Я жестко добавил: «Хватит и вздохов, и слез комедий!» Я был непонятно резок, загадочно гневен был, потом развернулся круто и поступью мерно-медной, с утроенным как бы весом, двенадцать шагов отбил. И словно труба пропела, едва только я услышал летящий за мной вдогонку знакомый стук каблучков. (О сладостный яд победы! Ты вроде летишь все выше, но падая! И вся тонкость — что именно в грязь ничком!) Но мало мне и победы! Признания пораженья я требую! (Чем ты мельче, тем больше требуешь ты.) И через плечо — по схеме: «Ну что тебе?» — с раздраженьем. И схема туза мне мечет: «Не буду больше. Прости». — Чего ты больше не будешь? — Не знаю. Всего, что хочешь. Ну, если так, то, наверно, прощенья момент настал. И плащ мой ее вбирает, и только трясутся плечи, и схему закономерно венчает хеппи-финал… …Но как-то теряет цену законное ликованье, когда, словно преступленье, взросло оно на стыде. И я ненавижу схемы, и эта, что перед вами, и первою, и последней осталась в моей судьбе. Противно, когда по схеме людей обзывают «массы», и лозунги по макушкам пощелкивают кнутом. Но, жизнь проведя со всеми, в любом человеке мастера вижу я, а не пешку, и, верно, умру на том. В упор я не вижу «массы», но есть Человек и Мастер! На том я стою полвека, и значит — умру на том. 15 октября — 5 ноября 1987