Песни

Клячкин Евгений Исаакович

Поезд

Ударил из тьмы прожектор — раскрылись ее глаза. Колеса крутнулись где-то; качнулась назад земля. Упали рельсами руки. Комочком назад — «прости». И чьих-то фраз перестуки — «ах, тормоз не отпусти…» Но я рычаги бросаю. И поезд мой — так открыт! — по этим рукам — я знаю! — на взорванный мост летит. И дымом — все то, что мелко, и, все клапана закрыв, танцует черная стрелка на красной черточке — «взрыв». Шатается поезд пьяный, глотая черный туннель. И эхо хохочет в стены — «Не верь ты ей, ой, не верь!..» Я больше с собой не спорю. …И вдруг впереди — светло. И к радости или к горю — но, кажется, пронесло… (На этот раз пронесло.) 10–12 декабря 1963

Поезд издалека

Дальний

слышится гудок — рельсы шепчутся о чем-то. Пассажирский иль товарный — им пока не угадать. У твоей щеки цветок, вьется труженица-пчелка, будто до него и верно не секунды, а года. Безразличный примем вид или лучше — беззаботный, будто и взаправду поезд — электричка, товарняк. Ну, проедет, пролетит — полно врать перед с собой-то! Жуй травинку, успокойся — ты сейчас увидишь знак. Вот дымок сороковых, тепловоз пятидесятых, на подножках на вагонных — по-вдвоем и по-втроем. Кто сумел — на боковых, остальные — на висячих, едем-едем незаконно в «завтра» светлое свое. Значит, поезд — вон какой! Где там нижняя подножка? Ну привет, пацан губастый! Мы прорвемся, но держись! Ты упрись в нее ногой, да всерьез — не понарошку. Незнакомое — опасно. Эта штука, парень, — жизнь! Пролистает паровоз пару верст, Намотает их на оси колес, перепуталось там все, не сошлось, натянулось, напряглось, порвалось, и развеял клочья врозь паровоз. Так и катится состав, как мелодия под струны. Все, что крупно, все, что мелко, есть и топливо, и груз. Эй, в машине! Не устал? Видишь, и не так уж трудно вовремя заметить стрелку, вовремя запрятать грусть. Вот купейный мой вагон. До начала — целый поезд. Как-то быстро все пропето, даже ахнуть не успел. Ведь казалось — на роман. Ну по крайней мере — повесть. Восемь строчек, два куплета — вот и все, что было, спел… Ну зачем цепочку рвать! Многоточие — не точка. Вон полянка, где лежал ты, мимо окон поплыла: непримятая трава, ни окурка, ни следочка. И остались, как ни жалко, лишь ромашка да пчела. 10 октября — 15 ноября 1986

Позиция

В ЦК наверняка скамейки не грохочут, на плюше мягких кресел там отдыхает глаз. Родная наша партия в крапиву сесть не хочет, но хочет сделать вид, что попку обожгла. И старые грехи едва признав сквозь зубы, считает, что тем самым отмылась добела. Но это не грехи — за нею трупы, трупы: в подножье пирамиды вся страна легла. Вчерашний генерал сегодня стал Главкомом. Понятно, что у нас не мог им стать сержант. Но чтобы новый блин не покатился комом, на совести маяк, он должен курс держать. При нищей-то стране в мильоны строить дачу, супругу наряжать в алмазные огни — не так здесь надо жить, и царствовать иначе, такое может вор, но Лидер — ни-ни-ни! Поднять народ легко — народ у нас доверчив, но это — раз-другой, а третьему — не быть. Веди, но помни — вниз нельзя катиться вечно, и вот уж ищет глаз, кому же стекла бить. Права пообещать — и правящей остаться. И сесть — и не обжечь, обжечься, но не сесть! Да как такому быть, ну как такому статься?! Как может серый волк козленочка не съесть? Зачем перебирать затертые страницы с надеждою найти в них новый поворот! Не страшно уезжать к далеким заграницам — куда страшней возврат в наш мир наоборот. Где тот же самый всадник, только с новой плетью, пришпорить хочет нас — привычного коня — и чешет нежный зад: «Ах, люди, пожалейте!» Пофукайте ему. Но только — без меня. 24–28 марта 1989

Пом. по кадрам

Из-под каменных глыб надбровных мутно-серые, бесконечные, ищут медленно, тяжи, ровно — человечины… человечины… Оживают, увидев новое, застывают, на цель нацелясь, и квадратная, трехпудовая, плотоядно качнется челюсть. На плечах неподвижна покатая бронированная посудина… …И такому вот питекантропу был подсуден я. Январь 1970

Последний тост

Посвящается Сене Фрумкину — с любовью

Дружище, как-нибудь! Авось — до встречи. И тот, и этот путь едва намечен. Кто знает, где подловит нас судьба! Нальем по ободок и сдвинем руки за прямоту дорог и стих упругий, за белизну последней из рубах. Мы живы, черт возьми! И это — чудо. Нам в спину дышит мир. Он наш покуда, и мы в нем — не последнее звено. А если небеса решат иначе, то каждый знает сам, что это значит… А впрочем, нам уж будет все равно. Звучит последний тост, и поднят кубок. Мужчина — это тот, чей шаг — поступок, а за поступки надо отвечать. Ну что ж, мы, отвечая, поседели, а

нынче отмечаем выбор цели. Как говорится: главное — начать. Как говорится: главное — начать. 3 декабря 1978

Некоторые из моих друзей уезжали, и Сенька, он добрый был человек, очень. Хочу, чтобы ему было там хорошо. Ничего не слышал про него: как он устроился, что… Пусть им всем повезет. У нас всем одинаково не везет, а там может не повезти, а может и повезти. Мы люди равные, они — не совсем.

1989

Последняя игрушка

Т.М.

Зачем меня, как девочку, ты рядышком сажал, по очереди пальчики зачем мне целовал? В какие ж игры, солнышко, осталось нам сыграть? Повыдернуты колышки, и ты сказал — «пора». Желанненький, послушай — ах, быть, ах, быть беде — последняя игрушка — зайчик на воде. Перебегают зайчики, веселые, как ты… Ах, мостик, не качайся — я у перил крутых. 30 апреля 1964

Последняя цыганочка

День как день — за ним неделя как неделя, свет да тень — и вот полгода пролетели. Год как год — да что за песня, в самом деле?! — жизнь как жизнь! Как ни оглянешься — ползком бежит, и время тянется летя, шутя, оно переползает даты, и «вчера» ушло в «когда-то». День плюс день — «два» пишем, а в уме «четыре». Всех друзей года куда-то закатили, нет людей — фигурки плоские, как в тире, — метр на два, а в глубину — как на песке слова, и контур тает на глазах, слеза его смывает, может статься, и уже не достучаться. День, ты где, когда все абсолютно ясно, день надежд, и нет причин, чтобы бояться. День людей, день гордости за наше братство, день страны, единственной, которой мы нужны, день флагов бело-голубых, любых на голубом бездонном небе, день, не помнящий о хлебе. День, ты где? 14 января — 11 июля 1994

Последняя шарманка

Дыханье зала — ровный гул; блестит под парусом залив. Какой бы ни служить красе, каким бы ни сверкать талантом, — мы будем все равно в кругу: в орбите спутника Земли, или в кругу своих друзей, иль в круге от настольной лампы. С трудом припоминаем мы далекой юности заряд — казалось, он неукротим, а вышло — был неукрощенным. И вот в преддверии зимы встает спокойная заря — хотим мы или не хотим, — но по иным уже законам. И наступает перелом, и пелена спадает с глаз. Уводит время за порог, так хорошо знакомый людям. Оно нас не уберегло: увы! окончен первый класс. Мы переходим во второй, и в нем нет места для иллюзий. Хотелось раздавать долги, но катится за годом год. Хотелось самых крупных дел — да мало ли чего хотелось! Но к центру сходятся круги, все уже круг твоих забот. Мы понимаем свой предел, и значит — наступила Зрелость. 4-14 апреля 1979

Почему

Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь? Все, что чего-то стоит, — все уехало, пока, как вольный бард хрипел насмешливо, открыты Вена, Лондон и Париж, пока вверху не прокатился гром, пока лишь закипает раздражение, и слабый ветер дует в отдалении, пока зависло над листом перо… И в самом деле — чем не шутит черт! Представится — и сразу же поверится: неоновые буквы над Америкой и над Землей торжественный аккорд. И вот уж диск мой золотом горит. В какой-нибудь банановой республике мы всей семьею греемся на пузике и созерцаем местный колорит. И вспомнится, как давний тяжкий бред, та очередь в окошко за зарплатою — рубли и трешки падали заплатами на ветхий продырявленный бюджет. И это было небом. А земля? Какие соки нас поили силою? Что выпрямляло ветви над Россиею и заставляло думать: все не зря? Какие-то, ей-богу, пустяки! Глаза, воздетые с тоской и верою, сплетенные с натянутыми нервами, как две спасенья ждущие руки. Да в чавкающей жиже — ряд камней. И эти два — за низкою оградою, что днем и ночью на сердце мне падают, повернутые надписью ко мне. И холод над холодною Невой, и взгляд на шпиль уколом отзывается — о, как это, скажите, называется?! Мне врут, что я чужой, а я здесь — свой! Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь? — Зачем мне Вена, Лондон и Париж… 7 февраля — 27 апреля 1979

Та же линия, что и в «Прощании с Родиной», только шесть лет спустя. Результат почти тот же. 1973 год. Спел «Прощание с Родиной», пять лет ничего не пел в Ленинграде после отеческих вливаний со стороны Комитета. 1979 год. Спел «Почему» в Доме офицеров. Два года ничего не пел после наставлений со стороны общества «Знание». Хотя в песне написано: «Почему ты остаешься?» Но дело не в тонкостях, дело в теме.

1989

Предупредительная песня