Песни

Клячкин Евгений Исаакович

Лучшие из нас никогда не обманывали своего слушателя, не старались выдать за искренность наигрыш, надуманность, кокетство. Наоборот, возьмите Владимира Семеновича Высоцкого. Он начинал с так называемой «блатной» лирики, а затем, по мере своего роста, стал писать серьезные, важные песни, которые не могли оставлять равнодушными и своим накалом, и заложенной в них мерой правды. Он стал говорить тем, кто его полюбил, на другом уровне, поднимая и их до него. Скажем, известный «Диалог у телевизора» — только по первому слою шутка, а ведь это серьезнейший социальный срез. Таким образом, становится понятным если не официальный запрет, то упорное замалчивание очень мощного направления в искусстве на протяжении почти двадцати лет.

1987, Сочи

Восхищаюсь Высоцким. Он был разоблачителем по своему духу. Обладал колоссальным темпераментом. Жил и пел честно. За это и пытались постоянно принизить, опошлить его творчество. Его песни — кровоточащая, саднящая рана. Не всем это нравилось. Но разве можно пройти мимо Высоцкого, оказаться не задетым его песнями? Несмотря на все его беды, он был богат и счастлив всеобщей народной любовью.

1988, Пенза

Близко я Высоцкого не знал, хотя был с ним знаком, и нам даже приходилось выступать вместе. Шумных юбилеев не люблю. Но для Владимира Семеновича Высоцкого я бы сделал исключение. Я его считаю великим народным художником. Я настаиваю и на слове «великий», и на слове «народный». Высоцкий абсолютно демократичен. Он пел от народа и для народа. Он растворен в народе и является его голосом. Я могу быть каким угодно, но не народным. Нет во мне этого дара — демократичности. Владимир Семенович этим редчайшим даром обладал, и народ это чувствовал. Что касается Александра Розенбаума, то его вообще нельзя относить к жанру авторской песни. Мы все — авторы-исполнители — шли со своими песнями к эстраде. Александр шел от эстрады к своим песням. Он, проще говоря, эстрадный певец, исполняющий песни на собственные стихи и музыку.

Его нельзя сравнивать с Высоцким, его можно сравнивать с Юрием Антоновым.

1988, Дзержинск

Перекресток

Переулок, перекресток, переход, и плывет к нему автобус-пароход. На конечной остановке всех он вывалил на бровку и пошел назад, как будто бы вперед. Светофоры перемигиваются: то зеленых два, то желтых два лица. И кому какое дело — проходи, раз надоело, не раскроем нашу тайну до конца. И стоит посередине мостовой удивленный разноцветный постовой: чинно ходят пешеходы, переходят переходы, только эти двое крутят головой. Не старайся — не узнаешь все равно, что мы смотрим панорамное кино, и мелькает на экране все что хочешь по желанью — даже странно, до чего это смешно. Обождите, вы горите, гражданин! Вон зеленая русалка из глубин выплывает на просторы, и хохочут светофоры, а серьезный постовой стоит один. И очень жаль, что он один, ведь мы вдвоем… 24 августа 1971 — январь 1972

Перестройка

Перестройку начни-ка с себя, На себе же ее и заканчивай. А других ты давай не накачивай, Даже очень их сильно любя. Потеряли мы ориентир. Кто толкает вперед: «Видишь зарево?» Ну а ты — чуешь, как пахнет жареным. Это ты там горишь, это ты! Кто-то тянет назад, как вперед, и от мира стеной заслоняется, жаждет власти и ей поклоняется, и себя называет «народ». Да какой он народ — он фашист! Лево, право — нюансы, оттеночки. Но гляди, как снимает все пеночки у народа народный артист! Может, пнуть Лигачева в ребро? Может, «Память» размазать по стеночке, а потом заявить напоследочек, что мое с кулаками добро? Нет, гражданской нам хватит одной! Нас тридцатый молол уже спицами, и с прицельной ухмылкой бандитскою нас выщелкивал тридцать седьмой. Да и Леню припомнить пора со своею ватагой дворовою — он оставил страну доворовывать тем, кто громче всех крикнет «ура». Так что опыт у нас уже есть. Что ж, повторим прошедшее в будущем. И похвастаться сразу же будет чем… Да вот запах — паленая шерсть… Дорогой ты мой наш человек! Я не знаю для всех направления, но для каждого — знаю наверное: это — вверх, дорогой, это — вверх! Научились мы жаться и жать. Что ж еще бы придумать такое нам? Но осталась одна пустяковина: и себя, и других уважать. Нет, я сам не святой — знаю жизнь. Но клянусь — откажусь от последнего, если все… А из ряда последнего: «Ну так что ж ты — начни, откажись!» 8–9 сентября 1988

Песенка о временах года

А на улице жара да жара. Обсудить дела решили с утра. Хоть бы кто бы нам бы пива принес! Глядь — на улице мороз. А на улице зима да зима. Треугольные застыли дома. И один сказал: «Начать бы пора». А на улице жара. А ругой достал платок, вытер нос (а на улице уж снова мороз)… И сказал: «Зачем словами сорить». (Я гляжу — а он старик.) И опять на нашем небе жара, начинается сначала игра. И, конечно, не всерьез, не всерьез. (А на улице мороз.) 10–30 мая 1967

Песенка об образцовом пешеходе

Пешеходы — те же дети. За хорошее поведение их надо поощрять, а за плохое — наказывать.

Из частной беседы с младшим сержантом УВД Ленгорисполкома

Под прямым, под косым — все равно под каким, но крестами попарно проспекты лежат, где под серой броней Петербург сохранен тот торцовый, что прямо к болотам прижат. Вот и нашим шагам уж недолго звучать, а поднимут асфальт — и не станет следов. Оглянувшись назад и сощурив глаза — что увижу я в тающей дымке годов? …Где скрестились и упали две булыжных магистрали, храбро на камни вползает трава. Под балконом трехоконным с колокольным перезвоном старый жестяный трясется трамвай. А в скрещенье, как на сцене, весь в булыжном окруженье гладкий кружок из асфальта встает. На асфальте, словно в вальсе, мерно кружится начальство, белой перчаткой отмашку дает. А с балкона — просто кино — панорамная картина: распластавшись по вагону, уцепился за края в перечиненных порчинах лет двенадцати мужчина — гордый, смелый и свободный, то есть в чистом виде я. Но, согласно распорядку, снежно-белая перчатка ухватилась за загривок — и свободы нет как нет… …Тот проступок был последним и, воспитанный беседой, правил я не нарушаю вот уж скоро тридцать лет. Ну когда же, сержант, ты похвалишь меня, что всегда я иду на зеленый сигнал, что в трамвае талон на билетик менял, даже спички горелые в урны бросал. Ты меня обманул, добродушный сержант, и, наверно, не только меня обманул: много лет образцово идет пешеход, и наград никаких не увидеть ему… 1969 — 10 сентября 1971

«Песенка об образцовом пешеходе» чисто смысловая. Не было этого эпизода, чтоб

меня стягивали с «колбасы», хотя катался, конечно, но обычно убегал, если опасность была близко. Дети войны — шустрые были дети, падали всегда на четыре лапы, как кошка. Ни от чего животы у них не болели, аллергий никаких не было, и уж если попадали в тюрьму — то за дело.

1989

Песенка потребителя

Я насквозь буржуазный — обожаю комфорт. Каждый день чтобы разный и обед, и компот. Я такой буржуазный, как она или ты: и не полностью красный, и о благах мечты. Я — увы! — меркантильный — о деньгах хлопочу. Это даже противно, как я мало хочу. Стол, квартира, одежа — не за так, а за труд. И не плевали чтоб в рожу, когда это дают. Я ни с кем не сразился ни за честь, ни за власть. Я затем и родился, чтобы мной управлять. И удобнее нету на планете Земля. И вот семьдесят лет уж скорый рай мне сулят. Я бы в каменном веке телефон не просил. Все ходили бы в шкурах — я бы тоже ходил. Но сегодня — скажите! — сколько лет за стеной! Что там врать — потребитель! Я всю жизнь — крепостной. Не глядеть бы на Запад! Не смотреть на Восток! Сунусь мордою в лапы — крепостной, крепостной!.. 13 мая 1989

Песня о доброте

Посвящается М. М. Зощенко — с любовью

Если, положим, я (или лучше, к примеру, вы) в булочной за городскую 10 копеек подали, а после, сдачу пересчитывая, обнаружили, что копеечный кружочек куда-то пропал, — то, конечно, вам (и в том числе и мне) приятнее думать, что нам недодали, но все-таки есть, которым приятнее думать, что он потерял. И из этой маленькой разницы проистекают большие войны, а также, если мы вполне принципиально мыльную водичку выливаем в соседский суп, но что касается лично меня, то я, слава богу, сплю сравнительно спокойно, потому что, с одной стороны — у меня хорошие соседи, а с другой — твердая вера в окончательную победу всеобщей сознательности, хотя есть, конечно, мнение, что я еще относительно глуп. Вот я пою — вы посмеиваетесь, понимаете — стилизация, все законно. А некоторые даже принимают участие, хотя вполне могли бы быть ни при чем. И я раскрываю глаза, у меня срывается голос: «Добрые мои! За что!» — и в ответ весьма резонно: «А просто, — говорят, — ваш путь — хе-хе! — покудова никак не перехлестнулся с нашим путем. А иначе, — говорят, — мы бы вас, извиняемся, непременно взяли за глотку. И скажи по совести — ну разве ты и сам — не такой? А впрочем, чего об этом толковать! Тебе нехорошо, и нам неловко, да и глотка ваша покамест свободная, так что ты не стесняйся — пой!» И мы разводим теории и держим себя достойно, и, рассуждая теоретически, любого ближнего, а тем более дальнего, готовы вечно любить, но наступи нам на хвост — мы вынимаем руки из карманов, мы говорим: «Спокойно, гражданин! Спокойно!..» Да не переведутся люди, которым легче умереть, чем убить. 9 марта 1969 — 16 марта 1977

Темы для своих песен нахожу в окружающей нас жизни.

Вот хотя бы «Песня о доброте». Главная ее надежда, что на свете никогда не переведутся люди, которым легче принять удар на себя, чем ответить на него. Знаете, как мы иногда бываем несдержанны в авральных ситуациях. Особенно когда это можно оправдать срочностью или сложностью работы. А вот в нашей проектной мастерской работал старшим техником пожилой, спокойный человек — Зиновий Иванович Королев. Ни на кого никогда он не повышал голоса. Зато мы, молодые его «начальники», в пылу работы могли и прикрикнуть: в такие минуты не следишь за тоном своих слов. А он посмотрит в глаза и промолчит. И так становилось гадко на душе — обидел беззащитного. Это ощущение вины подолгу жгло, мучило. С тех пор боюсь в запальчивости сказать кому-нибудь обидные слова. Хорошо, если взорвутся в ответ. А если безропотно снесут?

1986, Сочи

Песня о дружбе

Народ — он вечно чего-нибудь хочет и вечно про что-нибудь да поет. Но песня, что в горле сейчас клокочет, — не про поющий ее народ. Ждет микрофон, выгнув чуткий носик, все. Вы похлопали — и домой. А кто-то в портфеле меня уносит и ночью склоняется надо мной. Дремлют под снегом еловые лапы, за стенкой ворочается жена. В зеленом свете настольной лампы он бдит надо мною, ему не до сна. Он каждую букву во мне изучит — отдельно текст, отдельно подтекст, что мне неясно — то он озвучит и выявит голос — этих, ну, «тех». И потянувшись длинно и вкусно, — почти окунется в приятную лень. Теперь, когда отдана дань искусству, — на отдых. Ведь завтра — рабочий день. А утром я предстану пред очи — лицо в улыбке, хороший рост. (Сердце опустится, но не очень.) Приятный голос. Первый вопрос. «Рад познакомиться, много слышал, свидеться, жалко, не довелось. Ну так что там такое вышло? Ай-яй-яй! До седых волос. Спели, выходит? А стоит ли, право? И так ли для вас эта песня важна. За правду? А мы что же — против правды? Вопрос — кому эта правда нужна!» И льется беседа, и вьются кольца, и на часах уже скоро шесть, посмотришь сбоку — друзья, да и только! А если вдуматься — так и есть. Повязаны делом, а это немало! Ну разве в меня так вникает еще хоть кто-нибудь из профессионалов (любители в данной игре — не в счет!) Опять же — собрание сочинений — жалко, конечно, что не для всех! — зато без редакторских изменений — академическое! — в досье. Ну пожурят. Замолчу на годик или на пять — не об этом звук! Время уходит, люди приходят и снова на сцену меня зовут. На ту же самую, между прочим, — Дворец работников МВД. И платят вполне, хотя и не очень (но больше зато не зовут нигде). Ну до чего же замысловато закручено в жизни — куда там стих! Они на мне получают зарплату, а я свою получаю от них. И в век наш, атомно-электрический, я заявляю, как должно быть: в дружбе — основа экономическая, и в этом меня не сбить. 23–24 ноября 1982