Песни

Клячкин Евгений Исаакович

Моя страна

Рощи Хермона [19] зеленые — это моя страна. Камни, войной опаленные, — тоже моя страна. Крошечная горсточка земли, но зато воистину — «цели» [20] . Капелькой на континенте, точкою на глобусе, но места хватит всем, поверьте, и попробуйте, попробуйте приехать. Посох Моше, меч Иосифа — это моя страна. Летчики в небе проносятся — тоже моя страна. Сотни поколений стерегут память на священном берегу. Капелькой на континенте, точкою на глобусе, но места хватит всем, поверьте, и попробуйте, попробуйте приехать. Тора и законы субботние — это моя страна. Гордые люди свободные — тоже моя страна. Родина «гдола» [21] , земля «ктана» [22] — сколько лет ждала меня она. Капелькой на континенте, точкою на глобусе, но места хватит всем, поверьте, и попробуйте, попробуйте приехать к нам. 30

января — 3 февраля 1990

19

Хермон — самая высокая гора в Израиле.

20

Цели — моя (иврит).

21

Гдола — большая (иврит).

22

Ктана — маленькая (иврит).

Написана в Союзе. Ожидание. Мечта. Последняя песня на земле России.

Мужская цыганочка

Белый иней лег на стих, музыкой обвит. Все твердим о легкости, а требуем любви. Боремся за целое — не желаем часть, но! — что угодно сделаем, чтоб не отвечать. Чему бы ни случиться и что бы ни стряслось — надо выйти чистыми — чистыми насквозь, никому не должными — каждый при своих, эх! Все, как и положено, делим на двоих. Разве что обещано, разве кто соврал?! Дорогая женщина, ты во всем права. Не тянули силою — знала, что почем, а? Ты ошиблась, милая, — я-то здесь при чем? Белый иней лег на стих, музыкой обвит. Все твердим о легкости, а требуем любви. Боремся за целое — не желаем часть, но! — что угодно сделаем, чтоб не отвечать. 27 сентября — 26 ноября 1982

На берегу Смоленки…

На берегу Смоленки по нашим с тобой доходам подъемной была квартира с окнами на залив. Но нас припирало к стенке, выдавливая оттуда, что-то во внешнем мире или же в нас самих. Уверен — если захочешь, вспомнятся и причины, тем более — сколько было говорено и везде. Как мы объясняли прочим, как прочие — нас учили. Вот так вот и пишут вилы — те самые, по воде. И вооружившись всеми словами, что нам пропеты, а также — что мы пропели, и песню, как компас, взяв, из гнезд вылетали семьи, роняя на землю беды, туда, где земля теплее и теплота в глазах. Без всякой натужной фальши мы грели в себе простое и ясное чувство дома, что ждет всех — до одного. А что с нами было дальше — об этом писать не стоит: прекраснее ожиданья не может быть ничего. 22–23 октября 1991

Надежда

Никогда мне кабак не дарил ощущения праздника. Никогда в ресторане я новой судьбы не искал. И лишь в горе и в радости, чтобы почувствовать разницу, я друзей собирал, но из рюмок глядела тоска. Слава Богу — свинцовое зелье не стало спасением. Ведь спасения нет, а иллюзии я не хочу. Мне виски обдувают, свистя, мои годы осенние. Но, как прежде, стою я, вернее — как прежде, лечу. Ах, ничто не меняется в нас — это вам только кажется, будто снежные волосы птицу заставят осесть. Боже, сколько ошибок! Но нету желания каяться. Мы за все заплатили, а это свобода и есть. Слава Богу! В Израиле трудно живется, но пишется, и про то, что здесь трудно, и что нас здесь вовсе не ждут. Но надежда-волшебница в парус залатанный дышит нам: все, что мы не нашли, — наши дети, наверно, найдут. — Но надежда-волшебница в ухо горячее дышит нам: все, что вы не нашли, ваши дети, уж точно, найдут. 31 марта — 5 апреля 1991

На море

А ветер бродит за болотами, и заперт наглухо чердак. Но за сплошными поворотами не разглядеть тебя никак. А дом наш, как земля, вращается вокруг оси, вокруг оси. А ось кача-, а ось качается (наверно, впрочем, как у всех). Тропа коричневая с золотом бежит от самых от дверей. И мы не знаем, что на золото ложится пыль календарей. Но, боже мой, какая разница! — календари у нас в руках, и мы собрали вместе праздники и просто взяли напрокат. А волны нежно пахнут корюшкой и нежно тычутся в баркас. И камни с гладкой, нежной кожею, как под коленками у нас. Ты говоришь, что все изменится, — я улыбаюсь и курю. Нам ветряная машет мельница, маяк мигает кораблю. Но чем-то странна эта мельница, как вбитый в землю вертолет. И винт все вертится и вертится, как будто небо достает. И бродит ветер за болотами, и пахнет плесенью чердак, и за сплошными поворотами не разглядеть тебя никак. Не разглядеть никак… 21–22 июля 1966

Доброжелательная такая женщина из ДК пищевиков говорит: «Женя, мы ведь вам не рекомендовали петь песню „На море“ в Риге, а вы все-таки спели, и мы знаем об этом». — «Но она же лирическая. Ну что там такого…» Она: «Но мы вам не рекомендовали. А вы — спели!» И ведь говорила, то любит авторскую песню.

1990, Ленинград

Настя Зуева

У ней ноги — багряно-икряные, у ней мелкие-мелкие локоны. Дай протиснусь,

дай около встану я! Вот я воздух глотнул — гляжу соколом. Я и сам парень хват — нарасхват, у меня ли не рыжие волосы! Взять, к примеру, хоть наших девчат — так и льнут, словно зернышки к колосу. А она головы не ворочает, — и куда уж вертеть — шейка тумбочкой. А потом говорит: «Если хочете — посидимте вдвоем, только туточки! Не лягай на меня!.. Отодвиньтеся!.. Я те что!.. Ну, кому было сказано!..» (А у меня уже крутятся винтики — как бы в парк ее… этого… самого…) А идет! — ну корма, доложу я вам! что тебе ледокол, что те рыба-кит. Говорит, что зовут Настя Зуева и что в бригаде у них — все ударники… …Я ее в общежитье везу сейчас. Парни глянут на нас — лопнут с зависти! Сколько, скажут, добра отхватил зараз!.. …Только я не такой — жрите! хватит всем! 15 июля 1965

На Театральной площади

На Театральной площади, немножко театрально, стоял я, опершись плечом на оперный театр. А каменные кони оскалились нахально, и каменные ноздри их выбрасывали пар. Профессор Римский-Корсаков, привстав на пьедестале, никак не мог подняться, чтоб руку мне пожать. А я стоял и бредил то славой, то стихами, стихами или славой — ну, как их не смешать! Роились в небе звезды, садились мне на плечи, — ах, только б не прожгли они мой импортный пиджак! Качаясь, плыли лица голубоватых женщин, стекали мне в ладони, а я сжимал кулак! А я дышал вполнеба, а я держал полмира! Гигант я или карлик? Герой или пигмей?.. Носы приплюснув к стеклам, уставились квартиры. Я стекла гладил пальцем — я был их всех добрей. Я прыгнул на подножку — пропел звонок трамвая. Я три копейки бросил, как бросил золотой… Качаются вагоны. Кондукторша зевает. Вожатый смотрит мимо… Домой… Домой… Домой… 25 сентября 1965

На трамвайной остановке

Руки в карманы, шмыгаю носом, в щелях гранита — седая трава. Тридцать четыре веселых звоночка — «тридцать четвертый» катит трамвай (а «пятерки» все нет). Рельсы застонут, визгнут колеса, — выбьет металл из металла огонь. Тридцать четыре забавных вопроса — буфером ткнется вагон о вагон. — Почему? — Стыки бьются за отказ, колеса бьются за движенье, а вперед толкают нас неподвижные сиденья… Красный фонарик на перегоне, красный — в упор — светофора вопрос, красные лица в красном вагоне, белый на свете только мороз (а «пятерки» все нет). Дважды на левой, дважды на правой, ногу об ногу, сукном — по скуле. А у военных — правда, забавно? — может примерзнуть к руке пистолет. — Почему? — Начиналось во дворе: «до первых слез», «до первой крови». И никак не повзрослеть — всё в прицел друг друга ловим… Хватит вопросов! Мальчик с мамашей! Ну, поскорее!.. А, черт возьми! Мудрый наездник, старый вожатый, вагоны пришпорил и двери закрыл. И мальчик увидел, мальчик запомнил, мальчик запомнил — он опоздал. Что он напомнил? Что он напомнил?! Тут все начала — их надо поймать. — Но вдали — весь урча, как мясорубка, и домашний, как тарелка, мой трамвай в зеленой шубке… Да и я почти согрелся. Ноябрь 1965 — 31 января 1966

Начало

Решает все конечно же зима, когда деревья вычерчены тушью, когда снега заваливают души, когда вся жизнь есть ожиданье жизни, и для людского глаза неподвижны вдоль времени скользящие дома. Однажды дом на вираже качнет, и те, кто прямо, — все поедут мимо. И ты поймешь, что все неповторимо (непоправимо — если быть точнее). Картинка в памяти застынет, коченея, а жизнь отсюда новый счет начнет. Четвертого всю грязь свело на нет. Зима вернулась к нам в начале марта и превратила в контурную карту гнилую землю в рытвинах и кочках, и оказалось — рано ставить точку, поскольку не проложен первый след. Как много обещает небо нам. Но в этот день сбывались обещанья, — настал конец эпохе обнищанья, — я знал, что жив, что кровь еще не стынет. А пятого ты принесла мне сына, и это был единственный обман. Да будет долгой жизнь, что началась! Да будет жизнь богатою и полной! Сынок, богатство есть любовь, — запомни! Любовь есть все! Конец нравоученью. Но если в этом ты найдешь спасенье, то, значит, — моя песня удалась. Четвертого всю боль свело на нет. Четвертого не тая падал снег. А пятого ты родила мне сына, — и в этом корень песни и секрет. 4-14 марта 1984

Посвящение Танечке, моей жене, и моему единственному сыну Женечке. Действительно, когда появляется ребенок, все начинается сначала. Да с этого вообще все начинается.

1989

Небо

Ты сидишь. Вокруг тебя — «Боинг». Под тобою — любимый шарик. И ничто тебя не беспокоит, не толкает и не качает. Но зато ощущаешь четко, но зато понимаешь ясно: начинается день с Камчатки, а кончается — на Аляске. Да и что твоя жизнь? Песчинка. Даже ощупью не нашаришь. А вместила солнце, травинку, да и весь этот теплый шарик. Философия в мелкой луже… Да, конечно. Когда б не ясность: что ни сделаешь, только хуже — тропка уже, короче праздник. Километры и годы мчатся. Хоть не детская — но коляска. Что ж, была у меня Камчатка. А сейчас я лечу к Аляске. 17 апреля 1991 Борт «Боинга-747», рейс Тель-Авив — Нью-Йорк.