Песни

Клячкин Евгений Исаакович

Гости

Лето выцвело, как лишай, и белым-бело на душе. Я на белом тень рисовал, по карманам день рассовал. Тень качается, как в воде, день кончается, как везде. И слетаются на шабаш, озираются — где тут наш? Вот он, вот же я — на виду! Отворите им — я их жду. Этот с тыквою — головой — пропустить его! Это — свой. Ухо мерзлое — ай сосед! — отломил его и сосет. И свою же кровь — будто чай… Что, не нравится? Привыкай! Перебит хребет у

одной, а она хрипит — «мальчик мой!..». Вон безносые — трое в ряд — и они туда ж норовят. Ах, родимые — мой салон! Эту зиму я в вас влюблен… (Кровь растаяла у огня — руки липкие у меня.) Это сон, а может — кино… Мне проснуться надо давно. 2–3 февраля 1967

Грустная песенка о городских влюбленных

Говорила Тошенька: «Миленький, мне тошненько!» — Ну, чем тебя порадую? — Что ж, зайдем в парадную. (Чем тебя порадую?) Невеселый это путь, а нам ступеньки — словно мох. Кто-то смотрит — ну и пусть! К черту их, а с нами — Бог! (Нам ступеньки — словно мох.) Стекла в струйках копоти. Губы — горячее льда. Голоса на шепоте: «Ну что же ты — иди сюда…» (Губы горячее льда.) Отлетают голоса, вьется невеселый путь. Наше время — полчаса, и стрелок нам не повернуть. (Вьется невеселый путь.) Мне сказала Тошенька: «Ах, все равно — мне тошненько». — Ну, чем тебя порадую? «Ах, только не в парадную! — Миленький, мне тошненько…» 24 марта 1965

Обидно, что «Грустная песенка» была одним из камей преткновения, о которые я всегда спотыкался. Кажый раз мне говорили, что это — либо порнография, либо — пессимизм. Об этой чистейшей песне, песне протеста — от протекания высокого чувства в низких условиях, ибо других не дано…

1989

Грустная цыганочка

Что любить, когда кругом — потери! Остается жить, без веры веря, что родные люди — все, кого мы любим, вечно рядом с нами будут. Не шути, когда судьба поманит, не грусти, когда она обманет, и, комки глотая, снова жизнь латая, истина, поймешь, простая: все, что еще вчера — из бетона, нынче, ступи хоть шаг — ноги тонут. Там, где еще вчера плыл твой плотик, нынче пузыри в болоте. Что любить? Да только то, что близко. Полюби, дружок, себя без риска. Да не дрогнет пламя перед зеркалами, где твое лицо, как в раме. Полюби стекло, металл и камень. Погуби своими же руками те живые звезды, что нас так тревожат — погуби, пока не поздно. Да, брат, легко сказать — это правда. Плюнуть и растоптать — вся-то радость! Что, брат, не хватит сил? — И не надо! Так живи, как жил, — не падай. Мертвым отдай покой — это точно. Ты же, пока живой — кровоточишь. Прочих ответов нет и не будет — так устроен свет и люди. Что любить, когда кругом — потери! Что любить!.. Январь — 1 сентября 1978

«Грустная цыганочка» одна из тех, не таких уж и редких у меня песен, которые начинались (так же, как «Сигаретой опиши колечко…», например) с некоторой бравадой, с лихостью. Потом тебя забирали и оказывались крупнее, чем этот ернический замысел. Они подчиняли тебя своей собственной художественной логикой. Во всяком случае, эту песню рассматривать сейчас как полушутку я не могу. Может, самые серьезные вещи рождаются от игры, когда же начинаешь серьезничать, может, как раз и получается что-то сухое и дидактическое, ненужное совершенно.

1989

Густные вальсы

В.М.

Бегут за окошком промокшие рельсы, и поезд чуть слышно стучит, уходя. И катятся светлые слезы дождя, а сердце царапают грустные вальсы. И словно шары на бильярдном сукне, расходятся руки и судьбы людей. И все за окном холодней, холодней. И крутятся, крутятся грустные вальсы. 19 сентября 1962, поезд Сочи-Ленинград

Губы ноют — что ни день, в синяках…

Шубы ноют — чти ни день, в синяках. Я тобою не наемся никак. Все во мне твои глаза-фонари выжигают изнутри. Губит скалы беспощадный прибой — нет, не этого мне надо с тобой! Я хочу, чтобы плескалась душа, словно лодка в камышах. Словно галька под ленивой волной, опускалась-подымалась со мной, и под сердцем не пылал чтоб огонь, а прохладная ладонь все снимала — утомленье и боль. Понимаешь, что мне надо с тобой? Здесь ни силою не взять, не купить — меня надо полюбить. 17–24

декабря 1990

Две девочки

Посвящается нашим детям

Две девочки, две дочки, два сияния, два трепетных, два призрачных крыла в награду, а скорее — в оправдание судьба мне, непутевому, дала. Лечу, лечу, чужою болью мучаясь, над красотой и скверною земной, уверенный, что не случится худшее, а если и случится — не со мной. И невдомек летящему, парящему, какая сила держит на лету. И только увидав крыло горящее, ты чуешь под собою пустоту. И падаешь, закидывая голову, на всей земле, на всей земле — один, и бесполезно машут руки голые, и здесь уже — не до чужой беды. Легко любить, что не тобой посеяно, не выдохнуто с мукою вдвоем. И как легко бороться за спасение, когда это спасенье — не твое. Эй, кто-нибудь! От самого от страшного спаси шутя, как я тебя спасал. Верни мне это крылышко прозрачное, чтоб я его опять не замечал. 30 июня — 2 августа 1978

Две песни об одной из возможностей

* * *

Мокро. В лужи ночь глядится. Что ни лужа — то провал. Стоит только отступиться — и пропал. Полетишь, как в бездну в небо, мокрый воздух теребя. В ту же самую секунду все забудут про тебя. Прочь — от добрых и свирепых, вверх! — (а кажется — что вниз)… …Ты влетел ступнями в небо и повис. И тем, кто теперь от тебя отдален, по черной земле бредет, уже занимается новый огонь, и светит он, и не жжет. И может — навек, а может — на час, для всех ли, для одного ль, пробьется сквозь темень хотя бы раз этот ночной огонь. И, может быть, кто-то, ступив на луч, удержит себя на нем. И выпадет если кому этот путь, он станет и сам огнем. 12 июля — 3 сентября 1969

* * *

От усталости можно простить, можно даже любить от усталости. Ветерок облака шевелит — тоже, может быть, просто из жалости. Облака не плывут в Колыму, не плывут облака и в Америку. Я глаза к облакам подыму, и вы знаете, вы поверите! — словно кто-то зубами сверкнет — что внизу ему, ясному, нравится?! С края облако он отогнет, свесив голову, улыбается… Вот ладонь его ляжет на грудь, вот меня он окликнет по имени, и окрепнет протянутый луч — не зови меня, ах, не зови меня… Брызнут слезы — он глянет в глаза и к ногам мне положит ладонь свою… Ну нельзя же, я знаю — нельзя! — и стою уже, над землей стою и не падаю. 3 июля — 4 сентября 1969

Деловая считалка

День воскресный — вид окрестный радует глаза. Шлет жена меня на местность — я, конечно, «за». Дверь квартиры запираю и, презрев уют, первым делом выясняю — где чего дают. Как отдыхаешь — так и проживешь. Понедельник — день тяжелый? Это как кому. Здесь работа, а не школа: место — по уму. Свой секрет вам открываю: не сочтя за труд, первым делом выясняю, как кого зовут. Как начинаешь, так все и пойдет. День второй, конечно, вторник — очень важный день. Жизнь твою решает в корне, если ты не пень. Дурни что-то там считают — мне ж когда считать? Первым делом выясняю, что кому достать. Раз обещаешь, значит, выполняй. В среду вовсе на работу можно не ходить, я сотрудникам охотно улучшаю быт. Лак французский, зонт японский, чешский унитаз, безразмерные авоськи — все, друзья, для вас. Полюбишь ближних, раз диктует жизнь. А зато в четверг приходишь, словно Дед Мороз. Каждый взгляда не отводит — что кому принес. Потомлю я их часочек, расстегну портфель, а потом поодиночке отзову за дверь. Во всяком деле главное — подход. В пятницу, ежу понятно, подоспел банкет. Говорят, на Солнце пятна, а на мне их нет, я выслушиваю тосты, хотя знаю сам — нет пределов мне для роста — вот я первый зам. Чего достоин, то и получай. У кого в субботу отдых — у меня дела. (Ох, толкового сыночка мама родила!) В нужных людях и в закусках утопает стол. Как там сказано по-русски — «наш почетный долг». Кто любит жизнь, того полюбит жизнь. 13 декабря 1977 — 18 января 1978