Песни

Клячкин Евгений Исаакович

В гастрономе

Страшнее кошки зверя нет — как это, в общем, все знакомо: от надзирателей в тюрьме до продавщиц из гастронома — любых! Я не кощунствую — о нет! — я просто вглядываюсь в лица: в чем одинаков их секрет, так странно поровну разлитый на всех?! Как насторожены глаза! Глаза протянуты, как пальцы… «Мы не рабы!» — кто так сказал? «Рабы не мы!» — уже подальше — чуть-чуть… «Рабы не мы» — а кто рабы? «Рабы не мы» — быть может, немы? За кем стояли — позабыть еще страшнее, чем за кем бы ни встать! В хвосте — и шутят, и кричат. Но вот вы — пятый от прилавка, — и суета ушла назад, и раздражает сзади давка — кончай! Как важно все, что говорит вон та курносая, в халате, и голос, шумом перевит, освобождаем, как из ваты хрусталь. И доброволен тот обряд, и упоителен, как ласка… И, напряженные, молчат пять новобранцев у прилавка — равны! Пять кандидатов

всех наук, а может — пять канатоходцев, и свежее клеймо на лбу: рабы на время, но охотно — и что?!. Страшнее кошки зверя нет — в метро, на службе или дома… И ветчину кладет в пакет мне продавщица гастронома. 1-11 мая 1966

Век девятнадцатый — все в меру…

Век девятнадцатый — все в меру: изящность дам, галантность кавалеров, и робкое полупризнанье — итог горенья и терзанья. Двадцатый век — другая мера: активность дам, прохладность кавалеров. И робкое полупризнанье — как результат полужеланья. 9 июня 1964

Весенняя элегия

Опять весна, и черная земля послушно пьет растаявшую зиму, и в теплый пух оделись тополя — в мильонный раз все та же пантомима. В саду людей орудуют кроты: то здесь, то там трепещет одуванчик, и вызревают новые плоды на деревах грядущих оправданий. И шутки грустны, и привычно нам щадить других, себя не защищая. Но две дорожки брошены к ногам: «как все» — одна и «все для всех» — другая. А вот разгадка: брать пример с травы, спокойно лечь, когда настанут сроки. Зеленый лист из мертвой головы укроет всех — и добрых, и жестоких. Здесь нет вопросов и решений нет, но есть богатство и стальной порядок: ты жил, как выбрал — в гуще, в стороне, — теперь ложись, а кто-то станет рядом. Ты для него, как кто-то для тебя, оставил семя и немного места, и каплю горечи, но это — ерунда: возобновленье стоит этой мести. 20 мая 1964

Весенний романс

Две слезинки нарисуют два коротеньких следа — уводящие в ненастье две дорожки. — Вот и праздник наш кончается. — Ну что ты — никогда! И давай сегодня только о хорошем — завтра будут самолеты, поезда. Завтра будут, а сегодня — никогда. Теплый лучик по щеке скользнет, паутинку-грусть с лица смахнет, снежный ком осядет и вздохнет, превратится в ручеек. Ну и где она, твоя беда, — утекла неведомо куда. Словно талая вода, не оставила следа, ни следа от нее. День едва-едва зажегся — голубой весенний день, и мелодия его не зазвучала. И сосульки, словно люстры, и бубенчики детей — ну какое может быть еще начало, и откуда здесь возьмутся мрак и тень, если сами мы похожи на детей. Солнце глянуло в просвет из туч, дотянуло и до нас свой луч, ты сомненьями себя не мучь — что несет тебе оно? Видишь, умный маленький цветок смотрит чашечкою на восток — ни сомнений, ни тревог, — вот глоток, еще глоток — пьет поток сквозь окно. Наши тени все короче — все прямее бьют лучи. Никуда от них не деться — и не надо! Мы бы многое сказали, только лучше помолчим — паутинки могут вырасти в канаты, если слово неудачно прозвучит, и поэтому мы лучше помолчим. 25 марта — 6 апреля 1987

Весна мокрая

Никотинные пятна ложились на площади, истеричный трамвай завывал и повизгивал, улыбались мне сверху какие-то лошади, под колесами лопалось солнце, и брызгами — и тяжелыми брызгами падало на плечи, на лицо и за ворот, и голос простуженный то ли шепотом, то ли неслышными воплями потухал, не достигнув лица. А над лужами, а над лужами шли молчаливые женщины, пряча лица от ветра, храня их для близкого, и из каждых ворот, от карниза, из трещины — голубиные свадьбы со стонами низкими. И из каждых ворот, от карниза, из трещины — голубиные свадьбы со стонами низкими. 6-10 марта 1970

Вечерние картинки

В детской комнате сейчас покой и сон. Снова маленьким хотел бы стать я сам. Целый вечер что-то рисовал мой сын. На полу листки белеют здесь и там. Я беру листочек в руки просто так. Дело к битве, но пока еще не бой — нарисован краснозвездный грозный танк с очень длинной паровозною трубой. Пятилетнему конструктору все впрок: Папа, могут танки ездить под водой? Ну не рыбой плавать, а ползти, как рак? Могут, только нужен воздух для людей. Вот еще листок, и тоже наугад. Сердце стукнуло и покатилось вниз. Повторяется мой сорок третий год: наши немцев бьют и дымом пахнет лист. И кругом победа, и погибших нет. Эй, сдавайся, кто пока еще живой! Нет, не надо больше нам таких побед — до сих пор не умолкает бабий вой. Десять наших полегло, а их — один. Вся история качнулась — вот так счет! Не хочу, чтобы когда-нибудь мой сын стал бы фишкою в игре с названьем «щит». В этих играх развлекаются вожди, генералы могут маршалами стать. Сыновья уходят в землю, как дожди. Но зато мы наблюдаем результат. Побежденный едет к нам поесть икры, занимает в «Интуристе» номер «люкс». Победитель знает правила игры, и ему по поведенью ставят плюс. На скамеечке вокзальной по три дня, но зато готов с оружием в руках защищать такую жизнь, а про меня говорить, что я на службе у врага. Где же враг — пора понять уже давно. Что за щит и от кого — спроси в упор. Нет, сынок, им нравится крутить кино, где все роли им разметил режиссер. Русокудрый мой, но жизнь у нас одна. На кино ее потратить — просто жаль. Ну а тот из них, кому нужна война, пусть играет в танки и иную шваль. А

война нужна, чтоб нас держать в узде, чтобы каждому, кто разумом не слеп, по закону, принародно и везде можно было в рот вогнать свинцовый кляп. Оглянись, мой мальчик, здесь ты родился. Постарайся все запомнить хорошо, чтобы, повзрослев, ты мог ответить сам, почему отсюда папа твой ушел. Есть, конечно, у меня отцовский долг, и его я понимаю только так: нарисуем вместе, но не танк, а дом. А войны не будет, раз мы стерли танк. 31 мая — 3 июня 1989

В Израиле дождь

От хамсина [9] до хамсина небо в серой паутине — ах, знакомая картина! — в точности мой Ленинград. Апельсиновые рощи дождь безжалостно полощет — нам бы что-нибудь попроще — я осинке был бы рад. «Мчатся тучи, вьются тучи» — до чего же стих летучий! И никто не скажет лучше, будто здесь и жил поэт. Впрочем, так оно и было: ведь судьба нам подарила край мечты, для сердца милый, а другой прописки нет. И хрустят ли под ногами листья яркие, как пламя, или шелест пальм над нами, или жалит мерзлота, — всюду чудится другое — хуже, лучше — не такое! Всюду под твоей ногою лишь земля, но не мечта. Может быть, и слава Богу, что не ляжет на дорогу, а останется для многих слабой звездочкой вдали. Лишь обман летит ответом, голубым небесным светом, но далек от нас при этом, словно небо от земли. 13–14 декабря 1991

9

Хамсин — суховей, горячий ветер (иврит).

Возвращение

Осенний город погрузился в дым, и горожан как будто размело. Здесь не о чем и незачем двоим — мне одному и пусто, и светло. Вот, кажется, знакомый поворот — зачем я оказался за углом? Скрипит калитка крашеных ворот, и вот передо мною отчий дом. Я сквозь асфальт булыжник узнаю и дровяные склады над травой, я поднимаюсь в комнату мою — твое лицо мерцает надо мной… Ах, ради Бога — просьба не вставать, не прерывать из-за меня дела… Скрипучая железная кровать — я точно помню, где она была. Ну здравствуй, мама. Что там наш буфет? Отец на фронте — в доме тишина. И печь, как лед, и хлеба тоже нет. Да-да, конечно, — это все война. Ты плачешь, мама, — младший сын седой. Ну что же плакать — внучке в институт. Лишь ты одна осталась молодой, ну а для нас, живых, года идут. Я помню год и месяц, даже день, твое лицо, сухое, как пустырь. Из нас двоих остаться мог один, и этот выбор совершила ты. Я должен знать, свой провожая век и черпая из твоего огня, что прожил эту жизнь, как человек, и что тебе не стыдно за меня. Вы говорите — длинный разговор. Я понимаю — вам пора ко сну. Да-да, конечно, выходя во двор, я непременно эту дверь замкну. Вечерний город зажигает свет. Блокадный мальчик смотрит из окна. В моей руке любительский портрет и год на нем, когда была война. 20–21 октября 1974

«Возвращение» — первая моя песня, с большим опозданием написанная, касающаяся моей мамы, отдавшей свою жизнь для того, чтобы сохранилась моя. Это внутренне все время ощущаемое чувство задолженности, внутреннее какое-то неудобство, стеснение, стыд, что ли, что столько написано до семьдесят четвертого года, — и ни звука о том, что лежит краеугольным камнем во всей моей жизни и является одним из главнейших. Это чувство — оно взрастало, чувство, что над тобой довлеет что-то, необходимое, как долг, как поклон на могиле, которую никогда не найдешь. Она была написана за два критических дня, потому что я, тогда не имея никаких других источников дополнительных доходов, кроме инженерной зарплаты, взял художественную самодеятельность. К 7 ноября оставались два последних выходных, нужно было что-то дописать по сценарию, репетировать, начиная с понедельника, то есть оставались суббота и воскресенье. С этим намерением я сел, обложившись всеми этими машинописными копиями сценариев, придвинул к себе свой блокнотик и совершенно неожиданно для себя начал писать. Я даже сейчас не вспомню, с какой строчки все началось: «Осенний город погрузился в дым» — может быть, и была такая, то есть, наверное, одна из первых… «И горожан как будто размело…» Вот это ощущение было, вот это чувство. Канун 7 ноября. Но ведь смысл был не в этом. Там была строка «Зачем я оказался за углом…». Как будто тебя понесло не туда. Наверное, вряд ли найдутся в моей жизни еще другие два дня, которым, я был бы так благодарен, признателен, как эти два. Потерянные совершенно для этого сценария самодеятельности и найденные для этой одной из важнейших для меня песен.

1989

Воспоминание о БАМе

Коснулся поля самолет. «Не забывайте ваши вещи». «Благодарим вас за полет». Плюс двадцать восемь. Благовещенск. В двух километрах — край страны — какой-то странный этот юг: не обещая тишины, он обещает нам уют. До свиданья! В границу ногой — и на север, толчком, от упора. Из турбин изрыгает огонь самолетик-игрушка ЯК-40. Ах, тебе ль покорять небеса! Тут и ждать, и надеяться стыдно. Мы висим над землей два часа — чудеса! — и внизу — долгожданная Тында… Двенадцать с дождичком тепла. Забора нету — благодать! Поскольку крупные дела не начинаются с оград. Покрыт грунтом аэродром — понятно: нет людей и рук. И все формальности — потом: ты к нам приехал — значит, друг. Здравствуй, город на сопках кривых! Здравствуй, мерзлая чудо-столица! Я к тебе как-то сразу привык — здесь теплее, чем там, на границе. Как столица, шумна, и вольна, и уверена в прочности зыбкой. На застывшей волне, как волна, поднялась с белозубой улыбкой. Смотри, товарищ, не забудь: ты этой песни здесь полпред. Воспой наш БАМ и где-нибудь — мой исторический портрет. А не шутя — так для ребят не пой ни стужи, ни ветров. Мы здесь, старик, нашли себя — и в этом суть. И будь здоров! Не забыть, дорогой, не забыть эти в память упавшие лица на север ведущую нить — автостраду со скоростью тридцать, где ухабы стучат по зубам и где пыль никогда не осядет, а внизу извивается БАМ по рисунку из школьной тетради. Не забыть, дорогой, не забыть, Что нам выпало в жизни любить! 14–15 сентября 1978