Песни

Клячкин Евгений Исаакович

Вот накатанный путь

Вот накатанный путь и знакомый разбег. Так куда поведет нынче эта кривая? В центре — шпиль. А Нева на полпальца правей — эти волны меня с головой накрывают. Что исчезло из глаз — никуда не ушло. И хоть в прежний поток никогда не войду я, но помимо меня он течет и течет, как помимо меня ветер дует и дует. И на крыльях его грязной пеной летят, унося нас с собой, все слова, все обиды. Но чем выше полет, тем спокойнее взгляд, ну а мелких вещей так и вовсе не видно. Старой мысли виток, словно капля воды, не убавит мне дней, не прибавит печали. Я ушел не от тех, кто кричали «жиды», а от тех, кто молчал, когда эти кричали. Что

же будет с тобой, необъятная Русь? Впрочем, хватит уже! Сколько можно об этом?! Не моя это жизнь! Так чего ж я казнюсь? Что мешает глазам четко видеть предметы? 26–29 мая 1991

В поезде

Когда качается в ночи вагон и буквы падают и вкривь, и вкось, мелькнет заснеженный пустой перрон, и непонятно, отчего мы врозь. Тепло руки и холодок щеки нести у сердца через тыщи верст, и прогреметь над пропастью реки, и вдруг понять, что это значит — «врозь». Еще ты можешь сохранить едва натянутую нить, но вот толчок — последнее касанье, сорвутся пальцы с рукава, сметутся со щеки слова, еще согретые живым дыханьем… Пространство — вот он, вечный враг двоих, — страна неверия, снегов и лет. И что сегодня разделяет их — придется завтра им преодолеть. И холод слов, и недоверье глаз, и расстояния здесь ни при чем, — нас разделяет только то, что в нас, что серой тенью встало над плечом. Благословен да будет дом, стоящий верой и трудом, куда всегда нас возвратит дорога. Да разойдется серый мрак, да не коснется тихий враг дыханьем ревности его порога. Когда качается в ночи вагон и не приходит долгожданный сон… 16 февраля — 30 марта 1979

В сторону Руси

Вот любовь сожженная, крылья опаленные и насквозь пронзенное сердце уж давно. Кем же так повенчаны — все пропасти да трещины. А земля иль женщина — это все равно. То матком, то шепотом в сторону Руси: пропади ты пропадом — Бог тебя спаси! С деньгами, заслугами — все мы были слугами, и, как друг, разлука мне руку подает. И мотивчик крутится: сколько ж можно мучиться! (ах!) прост раздел имущества: все мое — твое. То матком, то шепотом в сторону Руси: пропади ты пропадом — Бог тебя спаси! Проклято, оплевано, догола обобрано, племя мое гордое все-таки летит. Говоришь, мы куплены… Но твоих же, русских же, что тобой загублены, — кто тебе простит? То матком, то шепотом в сторону Руси: пропади ты пропадом — Бог тебя спаси! То матком, то шепотом в сторону Руси: пропади ты пропадом — Бог тебя прости (а я не мог). 6-12 декабря 1990

Встреча

Пять лет не встречались, — казалось, забыта, задвинута в память и крышка забита. Но, как говорится, стечение — путей наших пересечение. — Ну что, изменился? — А я — изменилась? — Ты стала нарядной. — Я много трудилась. Разлукою, правда, не мучилась, но если по правде — соскучилась. — Ты стала большая. — Я просто взрослею, то юность была. Попрощаемся с нею. Ведь юность когда-то кончается и взрослая жизнь начинается. — Ты нравишься мне. А вот я уже старый. — Ты — мальчик навек с вечно юной гитарой. Да что там! Раз выпало свидеться, давай наконец-то обнимемся! Так здравствуй, моя незабытая Тында! Что пело и грело — ничуть не остыло. На сотнях любовей стоящая, и прежняя, и настоящая. Кольцо наших рук — оно нерасторжимо. Любовь — это то, что всегда будет живо. Морозом и ветром каленная, К любви моей приговоренная Тында! 11 августа 1986

В Тынде дождь

В Тынде дождь, и промокшие улицы мутно стекают в овраги. В Тынде дождь, и раскисшая глина на взлетной лежит полосе. В Тынде дождь — не помогут теперь ни чины, ни звонки, ни бумаги. В Тынде дождь — этот город сегодня закрыт, опечатан и заперт для всех. В Тынде дождь — обнажаются вечные льды, оголяются скалы. В Тынде дождь — что тут можем поделать двурукие, слабые мы?! В Тынде дождь — и под тяжестью рельс проседают и движутся шпалы. В Тынде дождь — все три месяца дождь, от зимы и до самой зимы. В Тынде дождь — и

какою тоской веет слово протяжное «Тында». В Тынде дождь — так увидел тебя и нарек узкоглазый якут. В Тынде дождь — и конца этой песне, как серому небу, не видно. В Тынде дождь — в мире дождь — и над всею землей небеса непрерывно текут… В Тынде дождь — это верно, хотя кое-что в нашей власти. В Тынде дождь — наши губы шевелятся, мерно и жарко дыша. В Тынде дождь — неприятно, конечно, но тысячекратно опасней, если вдруг под промозглым дождем потечет и раскиснет душа. В Тынде дождь… В Тынде дождь… В Тынде дождь… В Тынде дождь… Всюду дождь! Ну и что?! 22 августа — 1 октября 1981

Я в третий раз приезжаю на БАМ и всякий раз уезжаю отсюда с чувством большой радости. Меня привлекают эти места, и встречи с людьми, работающими на магистрали, для меня всегда праздник…

Что касается нынешнего фестиваля, то должен отметить, что, несмотря на тяжелейшие погодные условия, которые не позволили многим авторам принять в нем участие, те песни, которые прозвучали на фестивале, говорят о возросших мастерстве и внутренней культуре участников.

1981, Тында

Вы снимите сегодня нарядное платье…

Вы снимите сегодня нарядное платье, Вы наденьте торжественный креп. В занесенных просторах двуспальной кровати затерялся один человек. Ледяная пустыня его поглотила — полюс холода каждому — свой. Разве знаем мы, где она, наша могила. Он ведь тоже приехал домой. Мы представим себе, как, сорвав покрывало, он до края хотел доползти и как тело его изнутри обмерзало на постылом на этом пути. Как вначале остыло горячее сердце и покрылось ледовой корой. И как двигались руки — уже после смерти, — ах, он не был, он не был герой. И как ночью хотелось ему обмануться — гул часов приближался в тиши, и казалось, что можно до них дотянуться, — но в пустынях всегда миражи. Лег живой — встал покойник, и кончена сказка, дружелюбно осклабилась смерть. Счеты щелкают — чистый приход в ее кассе… А герои — чего их жалеть?!. 25–26 июля 1968

Гадание

В

Живой цветок охвачен мертвым хрусталем, и пальцы сходятся на нем… Вот та ромашка, что лежит в твоей руке, и капля малая дрожит на лепестке: то ли роса, то ли слеза — не разберешь, и только видишь эту дрожь. Нет, не на женщину гадать — не на нее! Сыпь лепестки, молясь о здравии своем. Да вот в чем штука — ни один не погубить, когда в итоге — «быть — не быть». Салют незнанию, спасающему нас, когда отчаянье приходит в поздний час, когда соленая подушка под щекой уже не дарит нам покой. Не покидай меня, надежда, до конца, не отводи глаза от мокрого лица, в мою ладонь легко крыло свое вложи и дай мне силы дальше жить. Дай жить, по-прежнему не ведая черты, той, за которою не сводятся мосты, где перевозчик тих и не плеснет вода — черты с названьем «никогда». И если завтрашний последним будет шаг, пусть прежде тело, а потом умрет душа. Не уходи, надежда, лучше обмани — никто во лжи не обвинит. Оставь, дружок, свою ромашку в хрустале на светлом праздничном столе. Конца не будет — будет вечно длиться пир, как вечно будет этот мир. 13–17 марта 1980

Горная дорога

Под колесами свистят виражи, крепче голову руками держи. Ох, водитель мне попался лихой, только кузов вот набит требухой. Чудо-тачка, я один — пассажир! Если знаешь, куда едем, — скажи. На секунду задержись — все пойму, пассажиру виражи — ни к чему! В этой тряске вроде что-то не то, и струится с потолка шепоток: «Что на что ты, дурачок, променял…» Только шепот этот — не про меня! Что считаться, если счеты просты: упирается дорога в кусты!.. Ты же знаешь — за кустом поворот и торопится дорога вперед… То ли нам сигналят, то ли не нам, брызжут камешки, эх, по сторонам!.. Ни к чему теперь качать головой — поздно, поздно, гражданин постовой. 27 августа 1964

Горы далекие, горы туманные, — горы…

Юрию Кукину

Горы далекие, горы туманные, — горы… Только опомнишься — глядь, а они позади, над головой прокатились не горы — годы. Старая песня нам сердце тихонько саднит. Столько обещано, столько проехало мимо! Столько ненужного ты для чего-то сберег. Нет, не мелодия все-таки правит миром. Что же, выходит — и песня ему поперек?! Песня, как кость, торчит поперек горла. Коли не горло, а глотка — то песня к чему? И все же есть люди, кому в пятьдесят снятся горы. И, как ни странно, не только ему одному. Юрочка, мальчик, какие, к шутам, юбилеи? Спето как прожито — нам ли об этом жалеть! Кто-то ловчее, но нету, поверь мне, светлее: факел наш ясный, свети еще тысячу лет. 19–20 ноября 1982