Песочное время - рассказы, повести, пьесы
Шрифт:
– "Клянусь звездою и змеею", - повторил он, слегка запнувшись.
– Так. "От тьмы до утренней зари..."
Он повторил.
– Отлично. "Все, что увижу - все сокрою
В моей душе..."
– "В моей душе..."
– "Замри! Замри!" - взвизгнула вдруг Лика и повалилась с хохотом на кровать.
– Ну? Замирай же!
– Как? А как это? А? как?
– спрашивал он, тоже уже опять смеясь чуть не в голос.
– А так.
Она села, лицо ее стало мертвым, и страшно блеснули вдруг опустевшие глаза.
– Теперь помни, - сказала она, вздохнув.
– Ты дал клятву. Подними чемодан.
Мало что понимая, он поднял чемодан вровень с грудью, и она опять засмеялась:
– Да нет, сюда, не на воздух. Мне открыть его надо.
Он молча повиновался. Чемодан был открыт, Лика вынула узкую папку, а из нее плотный темный лист.
– На, читай, - сказала она.
– Только молча. Тут девиз, это к сердцу. Запомни его.
Николинька принял лист не вставая и увидел мелкие четкие буквы в центре. Они составлялись в строфу. Светлый квадрат был обведен каймой с черно-белым густым орнаментом - бурлеск в духе Бердслея.
Он прочел:
Держи копье рукою крепкой,
Чтоб дрогнул враг перед тобой,
И кубок пей отравы терпкой,
Ведь смерть как жизнь, и пир как бой!
Внизу был нарисован герб: фиал с мордой льва и андреевский крест из пики и алебарды.
Он хотел что-то спросить, однако осекся. Лика подняла палец. Она словно слушала что-то. Прошел миг, другой. Потом она дернула челкой и резко спросила:
– Красивые стихи?
– Да, - он кивнул.
– Они интересные. Я думаю, что...
– Довольно о них. А герб?
– Да...
– Он растерянно заморгал.
– Чорт с ним. А я?
– Что?
– Я - красивая?
Она без улыбки следила за тем, как он, открыв рот, молча взирал на нее. Потом снова схватила сумочку (съехавшую уже было куда-то в щель у стены), порылась в кармашке и дала ему на ладонь темный твердый предмет: зеркало. Но это было не просто зеркало. К тыльной его стороне, за четыре угла было прочно приклеено нечто вроде таблички размером с карту.
– Вот, гляди еще, - велела Лика.
Воск натек, окружив фитиль, и свет в спальне убыл. Николинька, взяв зеркало, склонился к огню. Рисунок изображал нагую девицу в распутной позе. Белизну тела подчеркивал черный с блестками фон. Но стиль бурлеска тут пасовал и как бы стушевывался от реальности изображенного. Тело было живым, с точно выбранной игрой теней.
– Хороша?
– спросила она.
– А... Э... ну - да. Да, - промямлил Николинька, спешно возвращая ей карту.
– Похожа я на нее?
– Она вновь вперилась в него взглядом.
Но он совсем потерялся, косил вниз и уже не мог избавиться от дурной улыбки.
– Э... Ну-у...
– Похожа или нет?
– Ну, я не знаю.
– Эх ты! Ты должен был сказать, что очень похожа.
– Почему?
– спросил он наивно, подняв взгляд и поправляя очки.
– Потому что тогда это вышел бы комплимент, - объяснила Лика.
– А дамам нужно говорить комплименты. Особенно ночью. Ладно, вот что: мне здесь надоело. Пошли вниз. Я хочу
Она сунула карту в сумочку и задула свечу.
– ... А это ты сама рисовала?
– спросил ее Николинька шепотом, когда они вышли из спальни. Он рассудил про себя, что то, что оба они босы, очень кстати ввиду конспирации.
– Конечно, сама. У меня и наоборот есть: черное на белом. Как тот фиал. Но это не я придумала.
– А кто?
– Моя бабушка. У меня была только одна бабушка... Она в юности все рисовала тенью. Мне тоже нравится, но не всегда. Эта картинка так лучше, потому что виднее. Эй, цс-с!
– Она вдруг подняла ладонь к его рту, хотя он молчал.
– Что это у вас там?
Он покорно прислушался.
– Это... ничего. Ничего не слышно, - сообщил он.
– А сверчок?
– А, сверчок! Ну да, сверчок есть.
– Ишь ты! В саду? Ах нет, не в саду, потому что очень уж громко.
– Да он под ванной, - объяснил Николинька.
– Я его раз видел.
– Ты видел сверчка?!
– почти вскрикнула Лика. Было похоже, она забыла про конспирацию.
– А что? Что тут особенного?
– Он нерешительно взглянул на нее.
– Ну как же! Тебе повезло, ведь это такая редкость. А ты о чем-нибудь его попросил?
– Как это?
– А, ты не знаешь... Ну ладно.
Они уже сошли с лестницы, и она, обогнав его, с силой дернула на себя створки дверей в зале. Петли протяжно заскрипели.
– Нашумим мы здесь, - сказала она тихо.
– А, вздор. Они крепко спят, я знаю.
Она сделала шаг вперед и исчезла в проеме. Николинька поспешил за ней. Древний паркет, однако, был крепок - ни одна досточка не шелохнулась. Где-то уже далеко впереди и совсем беззвучно Лика скользила во тьме, словно плыла. Белая ее ночнушка маячила меж грузных теней, похожих ночью на суда в море. Она уже перешла зал. Тут Николинька разглядел, что здесь, в воздухе, был всюду разлит особенный мглистый свет, ровный и неподвижный. Зрение обострялось в нем. И все предметы вокруг, даже на том конце зала - часовой шкап (часы не шли), сервант, рояль, этажерка, расставленные у стен, - все было отчетливей и холодней, чем у него в спальне. Ему почудилось тоже, что люстра под потолком звенит хрусталиками своих подвесков. Это могло быть так в самом деле. Токи воздуха, едва заметные у дверей, касались висков и пошевеливали тонкие шторы на окнах. И все тут было как мрамор, твердым и нежилым.
Лика меж тем подошла к зеркалу. Даже вблизи ее шаг не был совсем слышен, что было странно. Проследив взглядом за ней, Николинька увидел, что в зеркальном стекле предметы вытянулись, как тени, и стали еще бесцветней, но больше и резче, чем наяву. Казалось, что сонные громады тонут на дне зеркал: в трюмо, где стояла Лика, и в зеркале справа, у камина.
– Интересно, - голос ее был глух.
– Чей этот дом был прежде?
– Она придвинула лоб совсем к стеклу.
– Отец говорил, - продолжала она, вглядываясь в себя, - что лет сорок назад здесь была дача Берии. Он тут держал наложниц - самых пылких. Знаешь ты, что такое наложницы?