Песочное время - рассказы, повести, пьесы
Шрифт:
– Что ж, вот, казалось бы, художественный дар, - заметил Кис осторожно.
– Но ты говоришь - религия; причем тут она?
Гаспаров, высказывая сейчас мысли, самому ему давно известные, а потому и зная наперед, что за чем следует в них, остался доволен вопросом Киса.
– Религия при том, - подхватил он тотчас, - что он ей-то все в жертву и принес, оттого он русский... Останься он просто гениальным писателем, каких десяток в мире, докажи, что и русские бывают реалистами, художниками, да и только, с гордым девизом в том смысле, что "искусство не нужно ни за чем" - все было бы на месте. Нет, ведь ему этого мало! Он
Кис, который Франса не читал, как и вообще французов, оттого, между прочим, что на языке не мог, а переводами брезговал, тут, однако же, нашел нужным кивнуть, но все-таки поморщился из-за дыма из сигареты, плывшего ему в глаза. В этот миг кончилась музыка; разгоряченная танцем Света подскочила к дивану и, с размаху плюхнувшись между Кисом и Гаспаровым, раскинула голые руки, обхватив обоих за шею и хохоча. В studio поднялась суета, все задвигались, тоже взбодренные танцем, но не находя, чт( предпринять, покуда Тристан менял пленку, попросту пока галдели и смеялись.
– Кисонька, сигаретку!
– простонала между смехом Света.
– Или нет: дай затянусь...
– Она взяла губами фильтр, так что Кис ощутил на миг на ладони ее дыхание, потом пустила дым и, поочередно оглядев Гаспарова и Киса, произнесла нараспев:
Блажен и свят в веках философ,
Задавший множество вопросов.
Но вот вопрос: блажен иль нет,
Тот, кто нашел на них ответ?
– Это что за дичь!
– восхищенно заорал Кис, менее всего ожидавший стихов от Светы; ему к тому же понравилось, как именно она дышала ему между пальцами.
– Светка, эй: я тебя поцелую!
– Да-а?
– Света притворно задрала бровь.
– Фи, я тебя не люблю.
– Она опять посмотрела на Гаспарова.
– А вы что скажете, сударь? По вкусу ли вам мои стихи?
– Они правда твои?
– Это важно?
– Нет.
– То-то же. Хм, о чем вы тут хоть трепались-то?
– О вопросах, конечно, - затараторил Кис, желая вернуть к себе внимание Светы.
– О безответных, хе-хе-с... Serge как раз остановился... где ты, бишь, остановился?
– Я остановился на том, что после Толстого писать уже нечего, - проговорил Гаспаров, вновь нахмуриваясь, так как от близости Светы, от ее голых рук и особенно от горячей смеси дух(в и пота, витавшей кругом нее, у него опять сделалось томно в груди и поплыла голова.
– Та-ак - да?
– протянул Кис несколько растерянно и тоже собрал складки на лбу.
– Я, наверное, что-то упустил. Хоть убей не пойму, из чего ты это вывел. Мы вроде бы дошли до религии...
– До чортиков вы дошли, - заявила Света.
– Ладно, не печальтесь. Она вдруг повернулась к Кису, быстро и сильно, без кривляний поцеловала его в губы и вскочила.
– Вы зануды, - отнеслась она еще напоследок к ним.
– Эй, Тристи! Давай, врубай.
Тристан и в самом деле в этот момент надавил кнопку.
Странно, но на этот раз ни слов(, ни даже самый поцелуй Светы никакого особенного действия на Киса не произвели, вернее, произвели самое глупое. Он принял небрежную позу, призванную обличить в нем бывалого сердцееда (и даже внутренне так себя на миг и почувствовал), затянулся, покачивая ногой в такт новой музыке, уже успевшей собрать круг танцующих, и, наконец, выпустив ноздрями дым, изрек:
– Искусство для того и нужно, что человек знает, чт( ему делать
Гаспаров, не ждавший от Киса особых откровений, удивленно посмотрел на него.
– Это, пожалуй, верно, - заметил он еще больше нахмурившись, и так как был уже увлечен разговором (особенно, конечно, развитием своей мысли), то решил довести дело по возможности до конца. В общем, все просто, - продолжал он, упирая на слова.
– Реальность удалась ему более, чем кому-нибудь, и я не думаю, чтобы Толстой был просто т(к землепашец. Если угодно, это вообще его знак и символ: он потому, кстати, и чудеса отрицал, что всегда за землю держался. И уж, конечно, тут все понимал по-хозяйски. Так вот я и спрашиваю: осталось еще что-нибудь в действительном мире, чего бы он не описал? Есть в обществе нормальных людей чувства или мысли, которые он уже не нашел бы? А если нет, то вот тебе и смерть реализма. Исчерпанность жизни, двадцатый век. Политика, порнография да психоз - все, что остаётся; три "П", так сказать... Ну и, конечно, лирика на все лады, даже в прозе... Итог печальный.
– Гаспаров замолчал, ожидая возражений.
Кис, который согласен с Гаспаровым не был, но хотел как-нибудь сразу опровергнуть его, без долгих дискуссий, вначале замер и напрягся, честно стараясь найти, что же, собственно, не нравилось ему во взглядах Гаспарова, и, к своему изумлению, тотчас нашел и провозгласил, любуясь собой и для пущего эффекта не изменив даже тот небрежный тон, каким говорил перед этим:
– Да видишь ли, Гаспаров, - сказал Кис благожелательно, - когда б великие не превосходили в чем-нибудь друг друга, их неинтересно было бы читать; Грина, например, и после Толстого читать интересно. Ergo...
– Он улыбнулся и развел рукой с сигаретой. К его удовольствию, Гаспаров был и впрямь сражен.
– Позволь, позволь, - заговорил он было.
– Конечно, если так поставить вопрос...
Однако Кис перебил его.
– Россия, о Гаспаров...
– произнес он, откидываясь картинно на спинку дивана: он хотел закрепить схваченные позиции и уже открыл рот... Зеленоватый свет, упав из прихожей, внезапно очертил иначе предметы и фигуры в studio, так что Гаспаров, сидевший лицом к двери, невольно поднял взгляд мимо Киса. Следуя ему, а также общему легкому замешательству, наступившему вдруг в гостиной, Кис, вздрогнув, обернулся. И увидел Машу.
Быть может, правы те философы, в чьих системах время уподоблено линии, а мысль - вертикали к ней. По крайней мере Кису казалось позже, что он понял все, лишь только глаза его встретились с глазами Маши, и после того уже ни одной иллюзии не смог бы он утерять, ибо в нем их не осталось ни единой. Но, вполне вероятно, что это только ему казалось, на деле же, отвернувшись от Гаспарова и тотчас его забыв, словно бы потеряв его из виду, он нашел себя уже посреди studio, и зачем-то включен был верхний свет, музыка заглохла, вокруг говорили невнятно, но громко многие голоса, а он сам, остановясь и ссутулившись перед Патом, что-то слушал и отвечал, избегая видеть то, что увидел, обернувшись к дверям, когда ему понадобилось все же несколько долгих, словно гудение колокола, секунд, чтобы рассмотреть Машу и в полутьме, за спиной ее, военного молодого человека с простодушным лицом и черными, как у нее, глазами, одной рукой державшего ее за руку выше локтя, а другой снимавшего офицерскую форменную шапку с коротко остриженной красивой головы.