Пьесы в прозе
Шрифт:
Что я могу... Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (Гостям.) Который час? У кого-нибудь есть часы?
Все смотрят на часы.
Писатель.
Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.
Куприков.
Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.
Писатель.
Да ну?
Куприков.
Он сидел неподвижно
Писатель.
Хорошо... браво...
Куприков.
Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал -- уже, впрочем, потемневшие -инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.
Писатель.
Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?
Куприков.
Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.
Трощейкин.
Да! Но какие, какие?
Писатель.
"Зад, -- как сказал бы Шекспир, -- зад из зык вещан". (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?
Репортер.
Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?
Любовь.
Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?
Репортер.
Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?
Писатель.
Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и жжет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка... словом, не советую.
Антонина Павловна.
Если позволите, я начну...
Писатель (репортеру).
У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.
Антонина Павловна.
Петр Николаевич, позволяете?
Писатель.
Просим. Внимание, господа.
Антонина Павловна.
"Первые лучи солнца...". Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих "Озаренных Озер". Вы, может быть, читали... "Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое...".
Входят Ревшин и Мешаев: румяный блондин с букетом таких же роз.
Ревшин.
Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал... Дайте...
Любовь.
Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.
Мешаев.
Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.
Несколько голосов.
Что случилось? Говорите! Это интересно!
Мешаев.
Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!
Общий смех.
Писатель.
Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Нда -обарбашились...
Мешаев.
В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) "Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, -- и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!" (Подает ей розы.)
Аплодисменты.
Антонина Павловна.
Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?
Мешаев.
А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!
Писатель.
Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.
Все отодвигаются немного вглубь.
Антонина Павловна.
"На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения...".
Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.
Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.
Любовь.
Алеша, я не могу больше.
Трощейкин.
И я не могу.
Любовь.
Наш самый страшный день...
Трощейкин.
Наш последний день...
Любовь.
...обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.
Трощейкин.
Нам нужно бежать...
Любовь.
Да, да, да!
Трощейкин.
...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...