Пьесы. Статьи
Шрифт:
В литературе и искусстве, в книге и журнале, в фильме и театре социализм может иметь очень серьезного союзника. Но в них он может найти также горький источник дополнительных, совсем не пустяковых трудностей. Но именно от партии зависит, чтобы этот трудный союзник был прежде всего союзником. Это требует присутствия партии на фронте культуры. Это требует новой концепции и новой практики нашей культурной политики, реализуемой новыми методами и средствами. Это требует сплочения всех искренне преданных партии сил в творческих объединениях, членов партии и беспартийных, в настоящий момент разрозненных, дезориентированных, а часто и вообще лишенных возможности высказываться. Это требует обращения ко всем тем писателям, публицистам и художникам, которые тяжело и болезненно,
Такие люди есть, вопреки видимости их больше, чем кажется. С ними надо разговаривать, надо узнавать их взгляды на дальнейшие пути развития нашей литературы, им надо помочь в восстановлении полного доверия к партии, в восстановлении убежденности в ее жизненной силе, в правильности ее политики. Им надо ясно сказать, что партия не отказалась и никогда не откажется от борьбы за социалистическое содержание культуры, от борьбы, которая не только не снизит полета творческой мысли и накала чувств, но то и другое подкрепит сознанием их великой общественной роли, их ничем не заменимой необходимости для жизни миллионов людей труда.
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ {58}
Драматургия нашего времени — чем же она должна быть? Не искусством ли ведения спора, спора идейно-морального между гуманистическими чувствами, сплачивающими людей, и законами истории, которые являются законами борьбы, или законами резкого расслоения и раскола? А если так, то что же должно быть в драматургии «методом» этого спора? Я думаю, что прежде всего ситуационная изобретательность. Речь идет о таких ситуациях, в которых честные, идейные люди, выступающие как противники, вдруг замечают, что они неизбежно обречены: один на то, чтобы нанести удар, другой — чтоб получить удар, удар политический, моральный, а иногда и физический. Такой изобретательностью блеснул на момент Вайда в «Пепле и алмазе», разыграв сцену убийства Щуки в почти братском объятии убийцы и его жертвы.
58
Впервые опубликовано в театральной программе к пьесе Л. Кручковского «Первый день свободы», поставленной в Варшаве в театре «Вспулчесны» в декабре 1959 года.
Меня в драматургии чаще всего (в «Возмездии», в «Немцах», в «Первом дне свободы») волнуют как раз события идейно-морального плана. Эти события более часты, чем кажется, именно в периоды крупных массовых конфликтов, как-то: войны, революции, когда законы истории действуют наиболее всеобще и наиболее драматично. Эти события гораздо глубже обнажают природу человеческих споров, чем это возможно в столкновении, когда противники не видят лиц, а видят только цвета знамен.
Я не хочу этим сказать, что цвета не имеют значения. Я издавна любил один определенный цвет. Дело ведь в том, что объединяющая идеология должна начинаться именно с четко обрисованного размежевания. До тех пор, пока «по другую сторону» стоит фигура без лица или с лицом канальи, еще нет места драме, то есть чему-то большему, чем просто физическое столкновение.
Великий идейно-моральный спор нашего времени как материал для современной драматургии должен показывать не только противоречивые доводы, но и человеческое обличье партнеров.
Слово «свобода» — разве в великом споре нашего времени не является оно одним из слов, наиболее часто и наиболее двусмысленно употребляемых?
Свобода — божество с двумя лицами, из которых, как лицо луны, мы знаем всегда только одно, воспетое поэтами. А ведь… «Господа наверняка обратили внимание и на то, что всегда, когда одни обретают свободу, другие ее теряют» {59} . Разумеется, мы знаем эту проклятую закономерность. Великий спор нашего времени идет, между прочим, и за то, чтобы вычеркнуть эту закономерность из списка многих подобных «закономерностей» мира.
59
Высказывание Анзельма — персонажа пьесы «Первый день свободы».
Что из того, что одинокие, изолированные попытки сломать эти законы обречены на поражение? Это тот вид поражений, которые прокладывают путь победе.
Когда пятнадцать лет тому назад я обретал свободу, уже на ее пороге я узнал, что у нее есть второе загадочное лицо — отвернувшееся от нас и смотрящее во мрак. А потом? Потом я узнавал об этом ежедневно…
Наше познание о свободе? Оно великолепное — и абсолютно варварское.
ПРОТИВ «МАССОВОЙ» КУЛЬТУРЫ — ЗА КУЛЬТУРУ МАСС {60}
60
Впервые опубликовано в газете «Трибуна литерацка», 1959, № 18.
В то время, когда мы ломаем головы над проблемами распространения культуры, буржуазные интеллектуалы, особенно в Соединенных Штатах, все глубже погрязают в дискуссии об опасностях «массовой культуры». В то время, когда мы провозглашаем единство культуры, они утверждают ее неминуемую двойственность, выражающуюся в делении на «авангард» и «безвкусицу». В то время, когда мы в индустриализации страны видим рычаг культурного развития, они в современной технике и ее общественных последствиях усматривают смертельную угрозу для культуры.
Кто прав? Мы, устраивая ежегодно символические и оптимистические «Дни просвещения, книги и печати», или они, обнаруживая фатальные, по их мнению, для культуры последствия массового распространения или популяризации?
Мы могли бы, откровенно говоря, не начинать этого спора с буржуазными философами и социологами культуры типа Д. Макдональда или К. Гринберга, если бы они, исходя из хорошо им известного, именно буржуазного опыта, ограничивали свою критику «массовой» культуры явлениями, действительно происходящими в их странах, в их капиталистическом мире. Но они пытаются значительно обобщить свои суждения. Они утверждают, что вырождение культуры — это неизбежное следствие индустриализации, технического развития и распространения просвещения. Всегда и везде, независимо от общественного строя. Они утверждают, что эта «закономерность», хотя и в иных формах, действует также в социалистических странах, которые переживают в настоящее время свои мощные промышленные революции. Это последнее утверждение они подкрепляют, как, впрочем, и следовало ожидать, аргументами, скорее свидетельствующими об их политической враждебности, чем о серьезном знании предмета.
Ибо «предмет» выглядит в действительности совсем иначе. В области развития культуры различия между двумя соревнующимися теперь системами также весьма очевидны. Популяризация культуры не является самостоятельным явлением, проходящим по единой схеме. Трудно не видеть его зависимости от исторической обстановки, совершенно отличающейся в высокоразвитых капиталистических странах и в странах социалистической революции.
В первом случае существование буржуазии как правящего класса, а стало быть, и «эталонного» для культурной модели, предопределяет именно такое развитие процесса «популяризации», результатом которого является «массовая культура» («mass culture») американского типа, то есть культура всемогущей безвкусицы. Это подтверждает даже сам Д. Макдональд, правильно указывая на два мотива, которыми руководствуются «высшие классы» в области массовой культурной продукции: мотив коммерческой прибыли и мотив политического господства над массами. Однако Макдональда беспокоит не столько сам факт успеха безвкусицы, сколько незначительность «культурной элиты», которая могла бы являть собой опору для развития «высшей», авангардной культуры, резко отграниченной от грязных волн «mass culture». Если бы такая опора существовала, вздыхает американский интеллектуал, «массы могли бы получать свою халтуру, а элита свою высшую культуру, и все были бы довольны!».
Пожалуй, единственным относительным утешением для Д. Макдональда и ему подобных служит мнение, что неизбежный якобы конфликт между «высшей», настоящей культурой и «массовой культурой» происходит также и в социалистических странах, в которых, по разумению этих господ, одинокие вершины «авангарда» также подмываются поднявшимися волнами «безвкусицы». Правда, они готовы признать, что в этих странах отпадает коммерческий мотив, но тем сильнее зато действует мотив политико-воспитательной выгоды.