Петербург
Шрифт:
– "Нет же, нет... то есть...", - спохватился Ни-колай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившейся вслух, покраснел; и - стал объясняться:
– "То есть я отца не любил... И, кажется, я не раз выражался... Но чтобы я?.. Никогда!"
– "Хорошо, я вам верю".
Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то
– "Да не надо... Я - верю... Я не то, - о другом я: вот вы что мне скажите... Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, - причастен?"
Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, - он выкрикнул:
– "Я считаю, что - да... Вы ему помогали..."
– "Кому это?"
– "Неизвестному..."
– "Неизвестный же требовал..."
– "!"
– "Совершения гадости".
– "Где?"
– "В своей скверной записке..."
– "Такого не знаю..."
– "Неизвестный", - растерянно настаивал Николай Аполлонович, - "ваш товарищ по партии... Что вы так удивились? Что вас так удивило?"
– "Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет..."
Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
– "Как? Нет в партии Неизвестного?.."
– "Да потише же... Нет..."
– "Я три месяца получаю записочки..."
– "От кого?"
– "От него..."
Оба они замолчали.
Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
– "Николай Аполлонович", - бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича двумя багровыми пятнами, - "Николай Аполлонович!"
– "Ну?" - схватил его за руку тот.
Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и - ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, - невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.
– "Ну же, ну - не томите!"
Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо - от чела его, от костенеющих пальцев.
Наконец с трудом он сказал:
– "Заверяю вас - честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем..."
Николай Аполлонович сперва не поверил.
– "Что сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение..."
– "Я - ни при чем..."
– "Ну, так что ж это значит?"
– "Не знаю...", - и прибавил порывисто: - "нет, нет, нет: это - ложь, это - бред, абракадабра, насмешка..."
– "Разве
Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!
– "Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого... Я не спал эту ночь".
Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, - как и ее изменили эти суровые дни!
Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину - последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом - все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!
О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, - последние листья! Опять праздная мысль...
РУКА ПОМОЩИ
– "Так он был на балу?"
– "Да, он был..."
– "Разговаривал с вашим батюшкой..."
– "Вот именно: упоминал и о вас..."
– "После встретился в переулке?.."
– "И увел в ресторанчик".
– "И назвался?.."
– "Морковиным..."
– "Абракадабра!"
Когда Александр Иванович Дудкин, оторвавшийся от созерцания вьющихся листьев, наконец вернулся к действительности, то он понял, что Николай Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью растараторился донельзя; жестикулировал он; наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую, античную маску, не сочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера в одно согласное целое: словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.
Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:
– "И при этом он говорил про охранку?"
– "И охранкой пугал..."
– "Утверждая, что такое запугивание в плане партии и это партия одобряет?.."
– "Ну да, одобряет..." - с некоторым раздражением твердил Николай Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:
– "Сами же вы, помнится, тогда говорили, что партийные предрассудки..."
– "Чтб такое я говорил?" - строго вспыхнул и Дудкин.
– "Помнится, говорили вы, что партийные предрассудки низов не разделяются верхом, которому служите..."
– "Вздор!" - и Дудкин тут корпусом дернулся: и в волнении все усиливал шаг.
Николай Аполлонович в свою очередь хватал его за руки с тенью слабой надежды, отвечая на вопросы, как школьник, и неестественно улыбаясь. Наконец, улучив вновь минуту, продолжал он свои излияния о событиях этой ночи: о бале, о маске, о бегстве по залу, о сидении на приступочке черного домика, о подворотне, записочке; наконец, - о поганом трактирчике.
Это был подлинный бред.
Абракадабра все перепутала; все они давно уже посходили с ума, если только то, губящее безвозвратно, не существует в действительности.