Петербург
Шрифт:
Был гроб заколочен.
(- "Да-с, Александр Иванович, да-с", - донеслось откуда-то до Александра Ивановича).
После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы за стенами там фабрикуют снаряды; Александр Иванович знал, что тот самый снаряд принесен был сперва к нему на чердак - из этого домика.
И тут вздрогнул невольно.
Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы...) - ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции,
_ "Слушайте", - сказал он, - "немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это - вот только что: весь вопрос в узелке..."
– "О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение".
– "Странно..."
Странно: разговор происходил у того самого домика, где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.
– "Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше... Вы вот меня оскорбляете: чтб же вы видите предосудительного в поступке моем?"
– "Как что? "
– "Да, что подлого в том, что партия", - слова эти произнес шепоточком он, - "вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были соглас-ны? И - все тут... Так что если вам неприятно у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать..."
– "Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка..."
– "Тсс! Потише: нас могут услышать..."
– "Одного узелка, - то... я бы вас понял... Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим..."
– "В чем же дело?"
– "В насилии".
– "Насилия не было..."
– "В организованном сыске..."
– "Насилия, повторяю же, не было: вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я..."
– "Да, тогда - летом..."
– "Что летом?"
– "В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и... пожалуй... я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как
и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то - вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов... Ну, что ж?.. Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно..."
– "Постойте..."
– "Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут... И мне - это предложат..."
– "Нет, постойте: я все-таки вас перебью... Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее..."
Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).
– "Да, вы о том обещании?.."
Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) - особа, то есть Николай Отепаныч Липпанченко, - ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович - фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:
– "Так ведь я не о том, так ведь дело не в том".
– "Как не в том? Вся суть - в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло".
– "Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где подлость?"
– "Как где подлость?"
– "Дау да, да: где? Партия вас
– "Это по-вашему все?"
– "Все..."
– "Бели б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините..." И махнул он рукой.
– "Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только..."
– "И я замечаю... И все-таки: вы тут заладили - затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи - тогда, летом..."
– "О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как каяёется, не от нас, а от вас!"
Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подствавное лицо предложил им тогда собственноручно с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, - все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:
– "И признаться..."
– "Требовать от меня", - перебил Аблеухов, - "что я... чтобы я... собственноручно..."
– "Вот-вот..."
– "Это гадко!"
– "Да - гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил... Поверь я, вы упали тогда бы... во мнении партии..."
– "Так и вы считаете гадостью?"
– "Извините: считаю..."
– "Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?"
Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
– "Постойте..."
И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
– "Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны...", - с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, - "в наименовании поступка... Ведь подлость?"
Николай Аполлонович вздрогнул:
– "Ну, конечно же подлость!.."
Они помолчали...
– "Видите, оба согласны мы..."
Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.
– "Это меня удивляет..."
– "И меня..."
С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
– "Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на что: обещая собственноручно (и так далее)...
– Обещание это не от вас исходило?.."
– "Нет! Нет же!"
– "И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, - даже: дрожанием губ..."