Петербургский сыск, 1874–1883
Шрифт:
– Кто ещё об их связи знал?
– Катя, служанка. Она постоянно проживает в квартире.
– Так и кто этот Касьянов?
– Александр Николаевич служит в губернской Казённой палате.
– Как часто он здесь бывает?
– А как Мария Алексеевна приезжает, так и бывает.
– Госпожа Мякотина с сыновьями приезжает?
– Нет, – протянул Фёдор и правый уголок губ выдал подобие улыбки и снова понизил голос, – при сыновьях с полюбовником…
– А как часто сыновья бывают?
– Венедикт, – выказывал осведомлённость дворник. – так тот только, когда господин Ребров приезжает, а вот Сергей, тот часто, по нескольку дней живёт.
– Чем
– Не знаю, – пожал плечами Фёдор. – утром уходит, здоровается, вечером старается прошмыгнуть, чтоб я его не заметил, но я все вижу.
– Один или с кем?
– Нет, тут без баловства, один.
– Когда в последний раз Сергей приезжал?
– На прошлой неделе он был.
– В каких числах?
– Так в понедельник он приехал. – припоминал дворник, – нет, во вторник, точно во вторник, а с четверга я его не видел, это значит, с четвёртого.
– Значит с четвёртого? Припоминаешь точно?
– Ей Богу, – Фёдор перекрестился, – тогда с утра я перед домом убирал, у телеги с мусором колесо отвалилось, вот и пришлось мести, вот тогда я Сергея и видел.
– Он был один?
– Да.
– На каком этаже статский советник Нартов проживает?
– На втором.
– Его сын дружен с Мякотиными?
– Не замечал.
– Значит, говоришь, Нартовы живут на втором?
– Так точно, извиняюсь, – Фёдор конфузливо прокашлялся и спросил, – смею спросить, Мякотин противузаконное что совершил?
– Нет, – Орлов размышлял, сказать про убийство или нет. Здесь могут сведения выйти и убийца, если, конечно, живёт в столице, затаиться, ведь тогда понятно, что тело нашли и даже опознали, – пока ничего, проверяю кое—что, но ты, – он пригрозил пальцем Фёдору, – если, хоть слово о нашем разговоре, то я тебя в холодную на неделю посажу. Понял?
– Так точно, Вашбродь, – дворник вскочил и вытянулся по стойке «смирно». Все—таки армейская выправка даёт себя знать, мелькнуло у Орлова, когда он вышел из дворницкой.
Глава четырнадцатая. Немного личного
В двенадцать часов Иван Дмитриевич с закрытыми глазами лежал в постели. В прошлую ночь он почти не спал – ночлежный дом, арест Добрянского, допрос, но, теперь, несмотря на рюмку водки, давила усталость, спать не хотелось. Слишком много впечатлений, о которых следовало бы подумать. Притом надо было подумать об усилившихся болях во всем теле – всего сорок пять, а ощущения шестидесятилетнего старца, разбитого подагрой, желудочными коликами и непонятными болезненными ощущениями.
Сон, казалось, обходил Путилина, вначале повернулся на один бок, кулаком ударив по подушке, потом на второй. Спустя некоторое время поднялся, засветил стоящую на прикроватном столике свечу, огонёк горел и, повинуясь глубокому дыханию Ивана Дмитриевича, вился и плясал, словно маленький мотылёк, прилетевший опалить крылья в горячем пламени. Почему—то вспомнились первые годы службы, самые тяжёлые, когда пришлось жить на мизерное жалование, прозябать на должности писаря, имея честолюбивые планы, добиться большего и, если бы не помощь брата Василия, пошедшего по пути землеустройства, пришлось бы перебиваться с воды на квас, а ведь надо и мундир справить, и сапоги обновить.
Намучился тогда.
Путилин присел на кровать, провёл рукой по лицу.
Сколько лет прошло, а воспоминания свежи. В особенности, когда шёл на ватных ногах для сдачи экзаменов по полному гимназическому курсу, а до этого сидел три года целыми вечерами, не зная отдыха, иногда от отчаяния бросал заниматься, когда не получались некоторые предметы. Не шёл французский язык, но железная воля ещё тогда указывала, что на службе Иван Дмитриевич добьётся многого. Вот и сидел теперь статский советник Путилин, исполняющий должность начальника сыскного отделения санкт—петербургской полиции, обласканный монаршей милостью и наградами, на кровати и смотрел на свои руки, словно по ним хотел прочитать грядущую судьбу, потом поморщился. Снова кольнуло под рёбрами, да так, что в глазах разноцветные круги поплыли.
Что за напасть такая? Все, о чем в молодые годы помыслить не мог, теперь есть. Квартира, а не угол на самой окраине, из которой не лошадьми, пешком добирался, ради экономии так нужных денег, сам начальствуешь над отделением. Правда и над тобой немало сидит больших голов, но главное, хоть и подгоняют порой, но не лезут с советами, как вести то или иное расследование.
Сон не шёл, Иван Дмитриевич нащупал тапки и подошёл к окну. Нравилось ему так стоять, когда выпадала свободная минутка. Тишина, теплится единственный фонарь на улице Теряева, от этого света земля совсем белая, словно зима и не отступила, а продолжает укрывать улицы снежным покрывалом. Вот и ущербный месяц нацелил острые рога на мерцающие яркими красками звёздочки.
Благодать!
И разве могут при такой красоте свершатся злодеяния? Оказываются, могут, вот давече имел беседу, так Иван Дмитриевич называл допросы, с Симоном Фридманом, среди мазуриков и вновь заведённой картотеке имевшим кличку Симка Чёрный, и спросил, что так неймётся в жизни? Ответ поразил своей откровенной невозмутимостью – скучно. Он, подлец, потомственному почётному гражданину Ивану Дерябину продал, назвавшись крестьянином Тверской губернии Иваном Михайловым, по акту, совершенному у нотариуса Лисенкова, рекрутскую квитанцию, оказавшуюся, как полагается, фальшивою. Благодаря стечению обстоятельств, Божьей воле, а более проницательности Миши Жукова Симка был задержан у себя на родине в Бобруйском уезде Минской губернии, где Фридман перед родственниками предстал в виде богатого человека, которому позволено селиться в любом месте Российской Империи. Симка, слава Богу, черту не переходит, кровью руки не обагряет, мошенничеством и обманом живёт. А вот иные… Взять, хотя бы Голдыша, зачем птичника стоило убивать, непонятно. Ну, забрал деньги и гуляй себе, кути, ан нет, обязательно надо обагрить руки. Это ж висит в душе до судного дня, никто не избавит от мыслей. Как бы Голдыш не хорохорился, а все одно покоя нет. А сколько таких Петек землю топчет, вот сию минуту стоит Иван Дмитриевич, состояние умиротворено, а кто—то с окровавленным ножом или топором в руке над убитым стоит и барыши подсчитывает.
А вспомнить есть что. Иной раз диву даёшься, когда злоумышленник жизни лишает другого за пару копеек, как в том деле, что произошло на Васильевском. Двух старух зарезали, как курят, взяв в виде добычи – двенадцать копеек и три дырявые кофточки.
Куда катится мир? В какую пропасть?
Приближается семьдесят пятый год, а с ним и четверть века службе царю и Отечеству, пора подумать о покое. Хотел денег скопить, чтобы домик где—нибудь в Псковской или Новгородской губерниях купить, там все—таки подешевле, но все равно денег нет. Не сподобился подношения брать. Когда в первый раз подарком пытались одарить, побагровел, сил не осталось на крик, только такие слова из себя сиплым голосом выдавил, что до сих пор в ушах стоят.