Петербургский сыск, 1874 год, февраль
Шрифт:
– Присовокупите к списку изъятого в ходе обыска.
Письмоводитель, не произнеся ни слова, только кивнул.
– В чем меня обвиняют? – наконец, подал голос Синельников, обращаясь как буд—то бы ко всем, но пронзительный взгляд был устремлен на Путилина.
– Об этом мы поговорим в сыскном отделении.
– Я арестован?
Иван Дмитриевич выдержал немую паузу и потом кивнул надворному советнику, что можете ознакомить с постановлением.
– Да, – опять Соловьев открыл папку и достал второй лист, подписанный товарищем прокурора, – вы арестованы.
– И в чем собственно меня обвиняют?
– Пожалуйста, прочтите.
– Я не грамотный, – бросил в раздражении Синельников, – читайте сами.
– Тимофей Игнатьич, имея такую библиотеку, письменный прибор. – надворный советник указал рукой, – и как я вижу недописанный лист бумаги у вас на столе, – укоризненно пожурил Соловьев, – а еще говорите о неграмотности.
– Давайте. – протянул руку Синельников.
Через несколько минут лицо его еще более побледнело, на щеках заиграли желваки.
– Это все ложь, – и он бросил лист серой бумаги, перечеркивающей все его планы, на стол, – и вы можете доказать?
– Постараемся.
– Наслышан я о сыскной полиции, но чтобы честного человека…
– Поговорим об этом в другом месте, – Путилин прервал тираду Тимофея, резко вставая со стула, который зашатался, но не упал.
Синельников притих, даже плечи опустились вниз и. казалось, что он стал ниже ростом.
– Разрешите, хотя бы одеться?
– Ваше право.
Кроме расписки Задонского в квартире ничего найдено не было, да и не особо что—то искалось. Удачей казалось, что осторожный человек, каковым являлся Тимофей, не избавился за прошедшее время от процентных бумаг, ведь, наверняка, знал, что каждая из них номерная.
– Потрудитесь, сперва, подписать.
Синельников вскочил, вырвал у Ивана Ивановича перо, хотел бросить на пол, но сдержался и поставил подпись.
– Теперь позволите7
– Да, конечно.
Через час Синельников сидел в одиночной камере при сыскной полиции. Он дико оглядывался кругом.
Присел он на железную кровать, покрытой серым, выцветшим от времени, байковым одеялом, и с подушкой, лежащем поверх одеяла, в чистой наволочке.
Камера была довольно обширной комнатой, длинной и казавшейся очень узкой от высокого потолка. Стены были окрашены аршина на полтора от полу коричневой, и далее вверх до потолка желтою красками. Окно находилось почти под самым потолком и смотрелось черным провалом в неизвестность. На улице наступил поздний вечер. Дверь, хотя и низкая, но казалась тяжелой из—за железа, которым была обита, выше к верхней части небольшое круглое отверстие, в которое вставлено стекло. Небольшой деревянный лакированный стол и такой же стул дополняли убранство временного жилища Синельникова. отведенное законом.
Тимофей потер глаза, провел рукой по лбу, не сон ли это, но вглядываясь во все происшедшее с ним до появления в настоящей обстановке понял все, кажется веревочка перестала виться, конец близок. Он знал, что бывает за убийство, если отрицать все и не сознаваться. То каторга на полный срок, ежели же сознаться в содеянном, то господа судьи никогда более трети положенного законом срока не дают. Вот и задумаешься над положением, в которое попал, но не успел Синельников додумать, как отворилась скрипучая дверь и голос пробасил:
– На допрос.
Тимофей встал, одернул куртку и направился к двери. Сперва надо узнать, какими такими сведениями обладают господа сыскные, а уж потом иметь возможность пойти на попятную.
– Проходите, господин Синельников, – Иван Дмитриевич даже поднялся с излюбленного кресла, – присаживайтесь, – и указал на стул.
Арестованный вошел несколько развязно и с выражением уверенности на лице, что все разъяснится в два—три слова. В углу за маленьким столом сидел Соловьев, который взял на себя роль письмоводителя и приготовился вести протокол.
– Что вы честным людям покоя не даете, Иван Дмитрич, – сквозь гримасу неприязни заставил себя улыбнуться Синельников.
– Ой ли, – покачал головой Путилин, – честных людей мы по чем зря не беспокоим, к вашему сведению.
Тимофей промолчал.
– Выполним необходимые формальности, чтобы мы могли перейти к сути нашего разговора.
– Допроса, – поправил его Тимофей.
– Можно сказать и так.
Сперва требовалось записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим.
– Нет. Бог миловал, – на последний вопрос ответил арестованный, – не зря мудрость гласит6 от сумы и от тюрьмы не зарекайся.
– Суму уже испробовали?
– Было, было, – Тимофей теперь вел неразвязно, а со спокойствием и внимательно следил за сыскными агентами.
– Тимофей Игнатьич, не буду ходить вокруг да около, – начал Путилин, – у меня есть уверенность, которую я сумею вам доказать, что вы, именно вы, являетесь убийцей отставного поручика Прекрестенского третьего июня тысяча восемьсот семьдесят первого года.
– Любопытно, – произнес Синельников, – я и не помню такого господина в знакомых.
– Вы с ним были не знакомы? – удивился Путилин или сделал удивленный вид.
– Нет, не знаком.
– Хорошо, тогда поясните, как процентные бумаги, принадлежащие ему, оказались в вашей шкатулке?
– В моей? Насколько я помню, в ней были деньги, письма, – и холодок пробежал по спине Тимофея, ведь там, действительно, лежала расписка с перечислением номеров процентных бумаг, отданных Задонскому и большая часть когда—то принадлежала Прекрестенскому.
– Ну, мало ли, я уж не припомню, кто—то долг вернул.
– На столь большую сумму и вы не знаете кто7
– Не припомню.
– Хорошо, скажите, а почему вы проценты ни разу не получили?
– Мне их отдали за долг недавно.
– Со всеми купонами?
– Совершенно верно.
– И вы говорите, что Прекрестенского не знали?
– Не знал.
– А вот Григорий Шустов говорит, что очень даже знали, и собирались через него дом для открытия нового дела искать.
– Ошибся, видно, этот Шустов, – сглотнул слюну Тимофей