Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая
Шрифт:
–Может она колдовство какое на него навела? – настороженно спросила Марья Алексеевна.
–Насчет колдовства не могу сказать, – ответил Алексей, мысленно удивляясь, сколько еще темноты, невежества сидит в русских умах, – а вот что нашла к нему дорожку и крепко держит его в руках, – сие уж точно. Токмо ты матушке моей об том не говори, пусть тешится своими видениями, коль они помогают ей жить. А вы, тетушка, не удивляйтесь, ежели услышите обо мне пустые слухи.
Марья Алексеевна на мгновение застыла, потом подняла брови, уставилась в него
–Ты чего удумал?
Алексей заколебался, но потом все же сказал:
–Тетушка, вам под великим секретом одной скажу: надумал я
–А ты все продумал, Алеша?
–Все продумал, Марья Алексеевна.
–Ты не рядовой человек, Алешенька, и не иголка в стоге сена, тебя же будут искать по всему белу свету. А найдут, то будут пытать – сей антихрист таков, что на все пойдет, ни перед чем не остановится. Ой, горе-то какое! Сидел бы возле него – чего уж лучше!
–Так ведь он и зовет меня, чтоб уходить тайно, подальше от свидетелей. Верные люди сказывают.
–Да как же так? Сын же ты ему! Ирод! Ну точно Ирод! Антихрист проклятый!
–Какой я ему сын, тетушка? С самого детства из-за матери он меня возненавидел. Все грозою, все криком, все по команде. Сперва думал, что я ему послушным помощником стану в его злодействах, а как увидел, что я его зверств не приемлю, то совсем меня стал считать тайным соперником. Ему и голову не приходит, что человека может что-то другое интересовать, окромя власти и денег.
Стал возить меня по всем полям и весям, думал, что мне понравится походная жизнь с привалами, попойками, развратом. А мне больше по душе книги, раз– мышление, уединение. А ему сие, как кость в горле. Мне нравилась Оля Трубецкая, так он ее быстро выдал за своего преображенца, а меня женил на Шарлотте. Женил и забыл. Кормились ее деньгами да с вотчины. От казны перепадет две-три сотни рублев – и на том спасибо. А приглашает на ассамблеи, даже не приглашает а приказывает, грозит большим штрафом; езжай на всякие увеселения, приличную карету имей, слуг сообразно званию одевай. На какие средства?
Я сперва ездил на те ассамблеи, а они превращаются в застенок, токмо в застенке поднимают на дыбу, а тут водкой мордуют, над людьми изголяются, как хотят. Узнают, что человек боится щекотки – щекочут до смерти; боится змей – змею отыщут и запустят за пазуху; нельзя человеку горчицы – горчицей все измажут и суют в рот насильно.
После каждой такой ассамблеи я несколько дней отходил. А потом плюнул и перестал ездить вовсе. Батюшка злится, а я не еду. «Болен,», –говорю, и пошел вон, ничего он мне в том случае не сделает. Так он стал сам заезжать за мною и с помощью гренадеров грузить меня в карету.
–Ой, какие страхи ты мне рассказываешь, Алеша! – остановила его тетушка.–Я токмо с лечения. Врачи запретили мне нервничать, а здесь сперва мать твоя припомнилась, страдалица – слезы на глаза просятся – да ты ужасы мне рассказываешь,– так никаких нервов не хватит. Поеду я, пожалуй.
–Тетушка, – обратился Алексей слезно – матери ничего худого не говори и не пиши, А будут сказывать, что пропал я – обнадежь, скажи, что жив я, здоров, нахожусь под надежной охраной.
–Да где же ты защиту надежную-то сыщешь? – сплеснула руками Марья Алексеевна, – у него войско, у него деньги, у него сыщики повсюду шныряют, горе ты мое неприкаянное! Потом возьми в толк: пока ты возле царя обретался, у нас хоть какая-то заступа была, а теперь у царя и вовсе руки развяжутся. Я понимаю: ты ему мешаешь – так народ за тебя, а ты ему карты в руки даешь своим побегом. Подумай хорошенько, Алексей. Кличь моих.
Царевич выглянул из кареты, махнул рукой.
–Я должна в Либаве с Кикиным встретиться, – сказала тетушка многозначительно.– Не по твоим ли делам он у меня отлучку взял? – тетушка хитро подняла бровь.
–Не надо меня спрашивать, тетушка. Сие пустое. Зачем тебе знать, а мне грех на душу брать? – ответил Алексей.–Не говори никому о нашей встрече. Я с вами переговорил, чтобы душу перед разлукой отвести.
–Ну будь здоров, Алешенька!– тетушка истово перекрестила племянника, –будем за тебя молиться.
Алексей наклонился, поцеловал морщинистую щеку и выскочил в дождь.
–Пропадет, истинно пропадет,– прошептала Марья Алексеевна, смахивая непрошенные слезы.
Ей еще придется пострадать за своего племянника. Отсидит три года в Шлиссельбургской крепости за то, что передавала письма и деньги от Алексея в монастырь старице Елене – матери царевича.
Глава пятая. На подъезде к Вене.
Алексей уезжал все дальше и дальше. Проехали Данциг, где его почему-то никто не ждал от отца. Задача несколько упростилась. Потом выяснится, что офицеры, надеясь на русское «авось», загуляли в местном трактире. Сие стоило им жизни. Царевич оставил на станции ящик с апельсинами для царя и отправился далее. Сам Алексей Петрович ехал в своем дормезе– просторной карете, приспособленной к длительным путешествиям, со спальными местами и даже небольшим столиком для приема пищи. После Данцига дорога раздваивалась. Одна шла на Копенгаген, к отцу, другая вела в Европу. На нее и повернули лошадей.
После Данцига на почтовых станциях стало намного оживленнее, легче было затеряться среди прочих карет, но все равно ради скрытности Алексей с Ефросиньей не выходили из дормеза, документы предъявлял Яков Носов. От беспрестанного сидения болели все члены, ныла спина, шумело в голове. Фрося терпеливо переносила все тяготы дороги.
Умом царевич преодолел свой страх перед отцом, а вот сердце все колотилось и колотилось, как будто Алексей вновь стоял перед мрачным от злобы батюшкой и ждал жестокого наказания. Как же все-таки глубоко въелся сей детский панический ужас перед грозным отцом и как долго еще придется его вытравливать. Но Алексей знал, что вытравит-таки, надобно было вытравить.
В таких случаях царевич привлекал на помощь любимого своего Пересвета –героя Куликовской битвы, живо представляя бугристое Куликово поле и две темных стены озлобленных людей, которым, быть может, осталось жить несколько часов. Выезжает наперед страшный, громадный ордынский богатырь Челибей, похожий на Сатану, каким его изображают церковники в своих страшилках. За ним не только громадный рост, десять пудов весу, богатырский конь и оружие, выкованное лучшими оружейниками Востока из лучшей в мире дамасской стали – за ним страх двухвекового жуткого ига, жестоких наказаний за малейшую провинность или неуплату наложенной дани, страшных казней, которых ранее не видывала Русь; за ним все страхи детских лет русичей: смотри, будешь вести себя плохо, то придет ордынец и убьет тебя. Все злое, страшное, мерзкое стоит за ужасным великаном с жидкой козлиной бородкой и непереносимым взглядом. Выезжает сей батыр наперед, самодовольно бахвалится, как принято в таких случаях, поигрывает копьем: »Ну кто из вас, боягузов, зайцев мелких, готов сразиться со мной, славным Челибеем, победителем всех единоличных боев в Золотой Орде? Выходи, не бойся, смерть будет скорой». Оскорбленно молчит русская сторона. К появлению такого страшилища не были готовы. Достойного единоборца –великана, ругателя и насмешника – в запасе не имели. Есть смельчаки, да боятся. Боятся не за себя, за Русь боятся – нельзя уступить, проиграть, оттого может упасть русский дух при виде позорного поражения. С надеждой озирались друг на друга: ну кто же, кто? Или не найдется ни единого?