Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая
Шрифт:
Зато, богач, строит вторую столицу. когда одна уже есть с тысячелетней историей, с полумиллионным населением, токмо обустраивай, облагораживай, расширяй. Нет же, ему хочется прямо со спальни попадать на корабль, ему по сердцу вода, ему противен Кремль, где его чуть не убили, ему не хочется видеть бояр, которых он с детства стережется. Так причем здесь интересы России? Прямо говори: мне так удобнее.
Иностранные послы только руки потирают, наблюдая, как Россия попусту транжирит свои средства, да еще и поощряют: очень умно, очень дальновидно! А ему сие, как бальзам на душу. Не любит родший мя повседневной незаметной черновой работы, ему подавай громкие победы, чтоб сделал – и сразу результат налицо, чтоб салюты, фейерверки, иллюминация, постоянные знаки
Терпеть не любит проволочек, задержек, долгой, затяжной работы, не сулящей немедленной, заметной отдачи. А ведь задержки всегда бывают, и не обязательно по вине людей; так, чтоб разобраться, он спешит лютовать, наказывать, грозит всеми смертными карами. Сколько специалистов дельных понапрасну загубил.
Так в долгих раздумьях бежало время. Путешествие уже становилось приятным. Одна была досада: проедешь два -три дня – новое кюрфюрство или герцогство, новая проверка документов, денежные поборы. Царевич предъявлял документы то на имя Кременецкого, то Кохановского, то капитана Балка, то купца, закупающего провиант для армии. Проверяющие недоверчиво всматривались в благородное лицо Алексея, дорогую одежду, подолгу рассматривали документы, но Кикин сделал свое дело добротно, и к паспортам претензий не было. Ефросинья забивалась в самый дальний угол кареты, укрывалась пледом и выдавала себя за служанку, ежели слишком дотошный таможенник открывал карету и заглядывал вовнутрь. Так незаметно добрались до Вены.
Глава шестая. Юпитер сердится…
Амстердам. Поздняя осень 1716 года. Она и в Голландии скверная. Дождя нет, но водяная пыль стоит в воздухе, ее нельзя назвать даже изморосью: просто воздух перенасыщен влагой, и она, как пот, проступает наружу. Дали не просматриваются, а висит перед глазами голубоватая пелена, как будто у человека что со зрением. Кареты, повозки, кибитки, телеги забрызганы грязью и выглядят неряшливо даже здесь – в опрятной Голландии.
К вечеру городские толпы редеют, все торопятся домой, к теплым, уютным камелькам, где можно отогреться и с удовольствием пропустить кружку-другую доброго пива.
Вот и ночь. Законопослушные горожане давно уже дома, ужинают, беседуют, рукодельничают и готовятся к заслуженному, спокойному почиванию. Один за другим гаснет свет в обывательских домах, город погружается в осеннюю, тихую дрему, нарушаемую лишь криками из ночных кабаков и притонов да перекличкой ночных вооруженных караулов.
В такую ночь добрый хозяин не выгонит даже собаку из дому. Каково же остаться наедине с озябшей осенью, голыми деревьями, с черными ветками- обрубками, сквозящими на фоне желтой чахоточной луны; со стылым, напористым ветром, от которого можно задохнуться, выглянув из кареты; который раздевает тебя до нитки, до гусиной кожи, пронимает все твое нутро, несмотря на то, что ты одет в лисью или медвежью шубу. Большой должна быть нужда, чтобы заставить человека покинуть свой кров в такую непогоду и ненастье.
Но есть, есть причина торопиться одинокой карете. Великий, всепоглощающий, беспощадный страх до испарины, до нервной икоты, до стука в висках гонит Адама Веселовского из великолепного, теплого, уютного венского дворца, от молодой красавицы- жены в сию ночную темень, скользоту и опасность – страх опоздать, прогневить безжалостного властелина своего, щедрого на расправу и часто ищущего повод для нее.
«Зачем велел ехать так срочно? Неужто пронюхал что? Не может того быть! Все делалось чисто, шито-крыто, комар носа не подточит. Тогда почему же? Никаких военных действий нет, и не предвидится, никаких тайных переговоров в ущерб России не ведется – зачем же тогда сия спешность? А может, шпионы все-таки что-то пронюхали? «Выезжать, не медля ни минуты по прочтении. Петр». Зря такие записки не пишутся. Ох-хо-хо, опасное, хлопотное дело – служить русскому царю. Что же все-таки случилось? Жаль, что не успевает сегодня. Знает Адам Павлович, что царь работает допоздна, но заявиться заполночь – сие уж слишком. Царю может не понравиться такая беспардонность. Придется до самого утра исходить страхом».
А в окошке небольшого купеческого дома вблизи амстердамского порту, где расположился Петр, до глубокой ночи горел свет. Самодержавный властелин огромнейшей страны, которую сам называл не страной, а частью света, и невзрачный купеческий домишко! Фантасмагория какая-то! Но нет. Самодержец считает, что он так велик, что может себе позволить подобное самоуничижение. Наоборот, сие должно показывать, как многолик и доступен, аки Христос, русский наместник Господа на земле, сей помазанник божий.
Царь любил Амстердам и, представляя в ночных мечтаниях свой Парадиз– будущую столицу, видел ее похожей на сей шумный, богатый, веселый, открытый всем ветрам, трудолюбивый, чистый город. Здесь всегда было много воздуху, свету, простору, бодрящей свежести, дельной суеты. В порту стояло множество так любимых его сердцу пузатых кораблей с высокими бортами, трепались на ветру полотнища парусов, флаги самых разных, подчас неведомых стран. Здесь не надо было осматриваться, кто у тебя впереди или сзади, или сбоку. Здесь никому не было дела до другого, не надобно было ежеминутно ждать подвоха со стороны подельников, здесь все были настоящие, без подвоха. Здесь можно было после трудного дня беспечно посидеть в пивной, не боясь диких пьяных выходок: матросня, охочая подраться, собиралась, обычно, в самом порту, не утруждая себя поисками более надежных мест и осмотром достопримечательностей.
Здесь покупали с первых рук, прямо в мастерской, изделия знаменитых амстердамских ювелиров, художников, мастеров по дереву и стеклу. Петр любил сей город еще за то, что он был общеевропейским городом, и никому, практически, не принадлежал, окромя своих граждан. Здесь велись тайные переговоры, заключались сделки на огромные суммы, брались кредиты от имени государств, покупались и продавались громадные партии товаров, и все то без опасения попасть в тюрьму по прихоти какого-нибудь европейского монарха, что нередко случалось в других городах. В Амстердаме никто не менял на ходу старых правил, налогов, банковских ставок, цен на продаваемые товары. Ежели что-то и менялось, то о сем заранее извещалось на городских афишах. Удивительно, что, царь, пользуясь всеми преимуществами вольного города, не спешил устанавливать такие же порядки в собственных городах-портах.
Петр поначалу постоянно снимал удобный купеческий дом, а потом и вовсе выкупил его. В отсутствие царя здесь поселялись русские купцы, гости посольства и те, кого царь направлял на учебу, пока они не найдут работу и кров. Свита царя состояла из взвода преображенцев для охраны, секретаря, четырех денщиков, повара, лекаря и часто метрески, то бишь наложницы из молоденьких фрейлин, которых он менял по разу на месяц. Но в последнее время метрески не появлялись ввиду ухудшения здоровья государя. Сие обстоятельство зело портило настроение Петру, однако приходилось мириться, потому как свое здоровье царь ставил намного выше всяких там метресок и связанных с ними удовольствий. Лекарь квартировал в посольстве, мотивируя сие тем, что ему необходимо готовить снадобья в отдельной комнате. Тайная же причина заключалась в том, чтобы быть подалее от бесноватых выходок царя.
Из Амстердама было очень удобно сноситься со всеми монаршими домами Европы, со всеми своими резидентами– так назывались послы – а также со своей собственной столицей Санкт-Питербурхом. Недалеко было и до армии, что квартировала в Мекленбургии – нынешней Польше.
Но бывало несколько недель в году, когда Амстердам казался непригодным для проживания городом. Тогда стояла над ним промозглая, студеная погода с острым, проникающим всюду ветром, раздевающим тебя до нитки. Никакие куртки на меху, никакие тулупы, даже шубы не спасали. Волны гнали серую, свинцовую воду с моря; она заполняла все заливы, все каналы, плескалась у порога многих домов. На людей тогда находила хандра, тоска, ломота, горло душил сухой кашель, сильнее стучало сердце, и чаще случались сердечные приступы.