Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая
Шрифт:
А великан все разъезжал перед своими и пуще прежнего багровел и насмехался, и упивался своею силою, а за его спиной уже презрительно похохатывали. Наступила томительная минута смятения в русском стане.
И, наконец, облегчающий выдох прошелестел по русским полкам, качнулись первые ряды, и вперед медленно, как бы раздумывая, выехал тогда в темных одеждах схимника Александр Пересвет – инок Сергиева монастыря. Всю свою недолгую молодую жизнь посвятил он служению Господу, мирным молитвам и трудам потным. Во всех молитвах молил он Господа о непролитии крови людской, о том, чтобы никогда не брать в руки меч, но токмо орало. Но пришла на Русь беда, и позвал Пересвета настоятель Сергий, и просил именем бога нашего постоять за святую Русь, за веру нашу христианскую,
И вот в последний раз обернул к русичам Пересвет бледное взволнованное лицо свое в монашьем куколе, высоко подняв руку с оружием и вдохновляя оставшихся. Был он высок ростом, плечист, красив и статен, как ангел- воитель. Но ордынец все же выглядел крупнее его, куда крупнее. Зло смеется Челибей: »Неуж-то на Руси перевелись богатыри? Мне зазорно сражаться с таким заморышем. Есть ли кто посильнее?».
Грозно молчат русские полки, хотя и сами видят, что силы неравны, но верят Пересвету. Молчит и Пересвет, не отвечает на похвальбу Челибея, не бросает пустых слов, не тратит силы, лишь сосредотачивается. В глазах спокойное холодное мужество и готовность положить свою жизнь на алтарь отчизны милой.
Вот стали съезжаться бойцы. Видит Челибей – нет страха в глазах русского витязя. Вот помчались противники навстречу друг другу, и опять Челибей не видит в глазах русича страха, не дрожит его булатное копье, сработанное русскими кузнецами. Понял батыр, что не ошиблись русские, что перед ним богатырь, что не уступит он, не закроет глаза в решающий миг.
Первый раз русское копье просвистело у самого плеча Челибея. Во второй раз чиркнуло острие по железной кольчуге. И тогда впервые екнуло сердце ордынца, и почуял Челибей, что ему не сдобровать. Сшиблись бойцы в третий раз, и оба пали замертво, а русские, воодушевившись, ринулись в бой.
И радостно встречала Москва победителей. Праздновали три дни и три ночи. Не более, а потом вышли на труд. Собрали всех, поправших смерть, предали земле (не так, как в последнюю войну), воздвигли церковь и поминали между трудами. И не беда, что через два года хан Тохтамыш снова пожег беззащитную, застигнутую врасплох Москву. Но он не смог стереть память о боевой Московии. Ровно через сто лет сия память не дала ханским конникам Ахмата перейти святой рубикон тихой русской речки Угры, на противоположном берегу которой стояло московское войско, тоже памятуя о героях Куликовских. И навсегда тогда ушли прочь завоеватели, и кончилось злое иго. Та великая память грела сердца защитников России на Бородинском поле и тех, кто оборонял Москву в 41-ом, кто горел в танках под Прохоровкой и штурмовал Зееловские высоты.
Каждый раз, когда сердце было не на месте, Алексей возвращался на Куликово поле, и постепенно тревога – злая старуха, ворча и огрызаясь, уходила прочь. Возможно, успокаивало и присутствие Фроси, привыкшей ко всяким трудностям и лишениям, и расстояние, которое все увеличивалось и увеличивалось между ним и отцом с его угрозами, лютостью и кознями. Возможно, все вместе сошлось, но однажды Алексей проснулся, и радость, неизмеримая радость ослепила его вдруг, как солнце. Я свободен, я свободен! – пело все внутри. Его молитвы дошли до бога. Он ни о чем уже не жалел, ни в чем уже не сомневался. Сейчас им владело чувство человека, выбравшегося из темного, тесного подземелья в просторное, благоуханное поле: легче дышится, легче думается, в глазах ясная синь и на сердце свет.
Он смеялся и плакал от радости, заполонившей всю его душу. Он по-детски ликовал, как будто впервые видел землю и небо, солнце и капли росы на траве; смотрел на летящих клином журавлей, и ему казалось, что у него тоже крылья и что он тоже может взлететь. Он ехал и не просто радовался самому себе и всему миру – он тонул в блаженстве, в радости существования, он чувствовал счастье, такое же физически ощутимое, как и боль.
Свобода, долгожданная свобода от рабства, жестокости, от всеразрушающего страха! Будь проклято всякое насилие! Там, куда он стремился, не придется отчитываться за каждый свой шаг, не надобно объясняться по каждому поводу, все будет принято, как должное, ибо там он перестает быть наследником. Здесь не будет потребности ежеминутно утверждать себя, здесь будет больше доверия и к себе, и к окружающим; жизнь божественно упростится, не нужно будет все время держать оборону – никто и не думает нападать.(Мечты, мечты, где ваша сладость!)
После душевного перелома появился волчий аппетит, установился глубокий, освежающий, бодрящий сон. Царевич, благодарный за порядочное обслуживание, платил так щедро, что Иван, брат Фросин, исполняющий должность денщика, однажды не выдержал и сказал: » Ваше величество, уж больно много платим, нас по одним деньгам смогут сыскать». Царевич тогда ничего не ответил, но вскоре стал давать деньги Ивану, и тот уже сам платил за услуги.
Когда не моросило, Алексей отодвигал занавеску на окошке кареты и подолгу смотрел на дорогу. А смотреть было на что. Вдоль дорог тянулись посадки поздних груш, яблок, грецких орехов. Плоды густо и низко висели над землей, и никто их, видимо, не воровал. Царевич даже несколько раз останавливал карету, чтобы полакомиться. Обмыв в небольшом ведре, услужливо поднесенном новоиспеченным денщиком, ели фрукты все вместе, поминая добрых людей, высадивших деревья не ради корысти–какая уж тут корысть– а для путников и красоты. Кругом дубовые рощи, уже светлые, сквозные, но чистые, без валежника, прямоугольники полей с проклюнувшейся озимью, ухоженные хутора с колодцем, с ветряной или водяной мельницей.
Спустя десяток верст, проезжаешь городок с кирпичной островерхой церковью-кирхой, мощеной площадью с клумбой, где уже отцветают астры, георгины, хризантемы и еще другие незнакомые цветы. Тут же красная черепичная крыша ратуши, ряды чистеньких домов с цветочными палисадами. Пивная с нарисованной пенящейся кружкой, медный таз цирюльника над калиткой. Деловито спешат куда-то люди, готовые улыбнуться в любой момент, одетые кто в чем, но все опрятные, уважающие себя и других.
Алексей вспоминал тут же виды родных деревень, и разница била в глаза. Косматые, берестой да соломой крытые избы, почерневшие от дождей, перекошенные, сгорбленные от ветхости, рядом – мусорные завалы, заросли крапивы, лебеды; дворов почти нет, прямо перед дверью, прилаженной кое-как и неизвестно как держащейся, валяется всякое старье, мусор. Лица хмурые, головы лохматые, нечесаные, часто с колтуном; свалявшиеся, кустистые бороды. Глаза только в детстве да в юности добрые и ласковые, светлые да застенчивые, а во хмелю страшные, дикие, словно за жизнь свою пропащую мстить готовые, себя не жалеющие.
Боже мой! Да разве одними указами устранишь сию разницу!? А в городе? На каждой площади вместо клумбы с цветами – виселица да колода-плаха, да две-три спицы с насаженными головами, которые ветер, жара, стужа иссушили до белых костей. Разве так Христос заповедал сеять добро!?
И разве помогут сим ожесточенным душам разговоры о какой-то славе России, о ее великих победах? Нет! Кусочек хлеба, поданный нищему; вид сироты, которого призрели добрые люди; изба, отстроенная старушке всем миром; пусть не куртина, но хотя бы лужок посреди городской площади заместо страшных орудий смерти, примеры доброты и милосердия, взаимопомощи и взаимовыручки – вот что на первых порах может и должно помочь России.
А главное, чтобы плоды труда человеческого хотя бы наполовину принадлежали труднику, чтоб тяжкая работа приносила пользу и радость работнику, чтоб он знал, ради чего трудит руки и спину. Токмо сие возвышает душу, облагораживает ее и стремит вверх.
Ежели когда-нибудь он станет царем, главное, чтоб доволен был черный люд, все остальное приложится. И сие даже не христианская заповедь, а дело государственной важности: оно не может крепко стоять на плечах обездоленного народа, сие написано у Бэкона. А родший мя вытягивает из народа последние соки и ради чего? Рвется к морям, а за двадцать лет по пальцам можно перечесть, сколько построил торговых судов, все военные да военные.