Петровский
Шрифт:
Эту речь, полную страстного и гневного протеста, Петровскому удалось произнести с думской кафедры только 5 апреля 1913 года, то есть спустя почти два месяца после бандитского налета полиции на его квартиру. Петровский закончил речь такими словами:
— Мы предлагаем, господа, потребовать от правительства прекращения дикой вакханалии, произвола и безответственной расправы над избирателями и над депутатами, и, если вы отвергнете разрешение этого вопроса, вопроса о неприкосновенности личности, в том числе и депутатской, вы только докажете необходимость новой революции!
Понятно, что черносотенное большинство думы, слушая такие откровенно-революционные
У Петровского было такое мужество, это мужество питалось горячей любовью ко всему обиженному и угнетенному рабочему люду. Ради него, ради народа, Петровский готов был пойти на какие угодно испытания. И в личной дружбе, в отношениях с товарищами по партии Петровский всегда был мужествен, чуток, благороден. Он протягивал руку помощи каждому верному товарищу, если тот нуждался в этом.
Зная о возможных плохих последствиях для себя, он укрыл бежавшего из политической ссылки Свердлова. А потом всем, чем мог, помогал его жене с их маленьким сынишкой. Клавдия Тимофеевна Свердлова-Новгородцева с благодарностью вспоминала об этом.
«Я была привлечена, — писала уже в советские годы жена Я. М. Свердлова, — по тому же делу, что и Яков Михайлович, и осуждена к двум годам высылки, под особый надзор полиции. Продержали меня в тюрьме около двух месяцев и в конце апреля 1913 года освободили для следования к месту ссылки. Выйдя из тюрьмы, я оказалась без средств к существованию, без крова, с тяжело больным ребенком на руках.
Маленькому Андрею нелегко далось тюремное заключение, которое он отбывал вместе со мной. В тюрьме мальчик заболел тяжелой формой дизентерии, и к моменту освобождения болезнь приобрела угрожающий характер. Что было делать? Я решила обратиться за советом к Петровским. Пусть я их почти не знала, но это были настоящие друзья Якова Михайловича.
Мне никогда не забыть, как тепло приняли меня и больного ребенка Григорий Иванович и Домна Федотовна, какой лаской и заботой они нас окружили. Петровские и слышать не хотели, чтобы я искала себе какое-то пристанище, и сразу же поселили нас у себя, а Григорий Иванович принялся хлопотать, чтобы мне, хотя бы временно, до выздоровления сына, отменили ссылку и разрешили остаться в Петербурге. Все его хлопоты кончились ничем — ему отказали…
Редко когда приходилось мне жить в такой любовной, товарищеской атмосфере, в которой я прожила полторы недели у Петровских… Они помогли сохранить жизнь нашему сынишке. Да, великое дело настоящая большевистская дружба!»
Весной 1913 года социал-демократическая фракция подала в думу запрос по поводу все увеличивающейся в России безработицы. В защиту запроса 3 мая опять выступал Петровский. С тревогой он говорил о тяжелом положении рабочих, лишившихся трудового куска хлеба в связи с закрытием из-за кризиса сбыта текстильных фабрик в городе Лодзи.
— …Если в Лодзи валятся сейчас от голода наши товарищи безработные, — гневно говорил Петровский, обращаясь к правым депутатам, — то это вас, конечно, не удивляет, и вы смеетесь, вы смеялись и тогда, когда
Председательствующий: Член Государственной думы Петровский, делаю вам замечание.
Петровский: Когда рабочий депутат обращается именно с требованием, чтобы большинство Государственной думы внимательно относилось к его речи, то он всегда, даже со стороны председателя, выслушивает одни замечания, которые не должен выслушивать ни один рабочий депутат, так как он говорит от громадного большинства населения…
Господа, речь идет не только о голодных, а об умирании с голода, а здесь отрицается спешность… Ведь там умирают дети, конечно, не ваши дети, а наших товарищей — рабочих, умирают не ваши братья, а наши братья!
Что происходит в Лодзи?.. Безработица в Лодзинском районе не ослабевает, каждый день то закрывается какая-нибудь фабрика, то сокращается работа, даже большие фабрики Познанского, Шейдлера и те работают по пять, а то и по четыре дня в неделю…
Пользуясь безработицей и боязнью рабочих вылететь за ворота, фабриканты сокращают расценки до невероятности…
Не думайте, что лодзинское бедствие — бедствие только местное. Нет, господа, надвигается на нас бедствие и безработица всероссийская. Не обольщайте себя надеждами на расцвет промышленности. За расцветом промышленности идет кризис…
Спешность нашего запроса состоит не только в том, чтобы помочь лодзинским безработным, а в том, чтобы предупредить и наметить меры борьбы с грядущим всероссийским бедствием…
Эту речь Петровский закончил такими словами:
— Кризис неотвратим, пока существует ваш любезный капиталистический строй, кризис идет, приближается, господа, он уже распростер свой черный полог над текстильщиками, близки дни, когда склады будут переполнены всякой одеждой, а рабочие — творцы этого товара — будут голодные стоять и замерзать из-за отсутствия платья; когда будут пустовать тысячи квартир, а рабочим придется ночевать в берлогах, и когда в лавках будет гнить провизия различная, а у дверей лавок будут стоять безработные, умирающие от голода. И вы думаете, господа, что при таком положении ваше запрещение рабочего комитета не будет наиболее сильной революционной агитацией для рабочих? Думаете ли вы, что русский пролетариат будет молчать при таких условиях, что он будет умирать молча и безропотно? Нет, господа, придется тогда вам дать согласие на рабочий комитет, если только рабочие станут спрашивать вашего на то согласия. Вы согласитесь тогда и на организацию общественных работ, если только власть тогда останется еще в ваших руках, и если для вас, господа, в настоящее время не спешное дело — спасти рабочих от голода, то тогда для вас настанет другое спешное дело — это спасти себя самих от народного гнева!
Пока Петровский говорил, зал угрожающе гудел, слышались отдельные выкрики со скамей правых депутатов, сдерживаемые председательским колокольчиком. Но едва Петровский окончил, сказав последнюю хлесткую, как пощечина, фразу, — зал взорвался.
Петровский внешне оставался таким же спокойным, как и пять минут назад, на кафедре. Но внутренне он был как сжатая пружина. Слегка бледный, с испариной на лбу, он устало шел к своему месту, не обращая внимания на вой, — крепко сдвинув черные брови и отирая платком лоб. Товарищи по фракции удивлялись его выдержке, никак, казалось бы, не вязавшейся с огневыми, темпераментными выступлениями.