Пикник (сборник)
Шрифт:
Но когда в дом стали присылать розы, ей и в голову не пришло связать их с Пей-Гуляем; чутье не подсказало ей, что он имеет к ним какое-то отношение. Сначала она принимала розы с шуткой, но спустя две-три недели у нее пропало желание смеяться. Она чувствовала, что хочет оградить их глубочайшей тайной, и когда Лаббок принялся поддразнивать ее со свойственной ему глумливостью, она лишь нескладно солгала ему.
— Вижу, новый хахаль все лезет и лезет из кожи вон. Снова розы прислал. Опять целую дюжину — знай наших. Ишь щедрый какой. Будет так швырять бабки, скоро без штанов останется.
— Я сама их заказываю, — ответила она. — Это новый сорт, «Баккара». Удивительные розы. Очень долго стоят, потому я их и выбрала.
А Пей-Гуляй тем временем по-прежнему подавал в ресторане вино и жил ожиданием очередной субботы. Он все надеялся, что она приколет к платью одну из его роз, когда приедет к ним обедать, но она не прикалывала. А он продолжал надеяться и тратил все свои силы, чтобы казаться спокойным, хотя его душило волнение, но вот руки ему не подчинялись, унять дрожь он не мог.
Однажды вечером, в конце сентября, когда вдруг резко похолодало, Лаббок решил пить за обедом не белое, а красное вино.
— Принеси нам номер пятнадцатый, «Nuits St George», — он произнес «Нуитс Сейнт Джордж», и сердце Стеллы Говард словно бы заплакало от жалости к нему, — да проследи, чтобы теплое было. А то в такую холодрыгу кишки отморозишь.
Пей-Гуляй достал из погреба вино, поставил бутылки на радиатор, где их никто не заденет, и стал ждать, когда они согреются.
Через десять минут Стелла Говард изо всех сил старалась не показать, что она знает, как сильно перегрето вино. Руки Пей-Гуляя, как всегда, тряслись, и едва Лаббок увидел их и заметил взгляд, который она устремила на Пей-Гуляя, когда в рюмку полилась пляшущая струйка вина, в нем вспыхнуло зловещее подозрение.
— Плесни мне! — приказал он. — Я сам попробую.
Он залпом выпил вино и как ошпаренный вскочил со стула.
— Скотина, подзаборник! Ты что, кипятил его? Сейчас же унеси эти помои!
Пей-Гуляй стоял в смятении и молчал, и руки его так же неудержимо тряслись. Стелла Говард глядела на него растерянно и с жалостью и тоже не произносила ни слова. В другом конце ресторана звякнула ложка, упавшая на голый дубовый пол, и Лаббок отозвался на этот звук как на неожиданно раздавшийся сигнал — он в бешенстве набросился на нее, только сейчас он не заорал по обыкновению, а стал холодно, злобно швырять ей в лицо:
— Чего сидишь ухмыляешься? Это ты его подговорила, ты! Скажешь, не знала, что он перегрел вино?
— Я не ухмыляюсь.
— Ухмыляешься как последняя шлюха.
Она тотчас же сняла со спинки стула норковый палантин, накинула на плечи и встала.
— Это куда это ты собралась?
Она лишь холодно взглянула сквозь него, плотно запахнула палантин на груди и пошла прочь. Но едва она сделала несколько шагов, как Лаббок вскочил, одним прыжком догнал ее, рванул за руку к стулу и толкнул на него.
— Не валяй дурака. Сиди.
Она сидела, не делая больше попытки уйти. В ее глазах были слезы. Палантин медленно сползал с обнаженных плеч и вдруг скользнул на пол.
И тут — вот чудо! — руки Пей-Гуляя на несколько мгновений перестали дрожать, и он нагнулся поднять палантин. Но не успел, Лаббок его остановил:
— Ты чего тут вертишься под ногами? Ей не нужны твои услуги. Когда понадобятся, она пришлет тебе телеграмму.
Ничего не ответив и не взглянув ни на Лаббока, ни на молодую женщину, Пей-Гуляй ушел. В ее глазах сверкали слезы, он только их и видел. Они так больно жгли его собственные глаза, что руки его весь вечер не просто тряслись, а прыгали, и все вокруг словно окутало туманом.
— Я его убью, — твердил он про себя. — Да, убью. Убью, и все. Не знаю как, но убью.
Мысль об убийстве Лаббока мучила его всю неделю, точно привязавшаяся песенка. На него словно морок нашел. Он в страхе просыпался ночью и часами лежал, терзаясь сомнениями, не смея решиться. Наивный и простодушный, он все пытался придумать, как же ему убить Лаббока, и наконец набрел на детски незатейливое решение.
— Все должны считать, что произошел несчастный случай, — внушал он себе. — Да, да, точно: несчастный случай.
Какой именно несчастный случай, он долго не мог придумать. Уж очень негибок был его ум, ничего сколько-нибудь хитрого измыслить не способен. Он бродил и бродил в потемках и в конце концов совсем заблудился, единственными вехами среди этого бездорожья были слезы в глазах Стеллы Говард, ее соскользнувший на пол палантин и тот взгляд, который она устремила к нему в первый раз. Он все время ощущал бездонную тишину этого взгляда.
Настала суббота, а его так и не осенило, какой же несчастный случай должен произойти, и к вечеру его нервы были в таком напряжении, что казалось, он вот-вот сорвется. Дрожь в руках не унималась ни на миг. Он, как обычно, отправил утром розы, и сейчас ненадолго успокаивался, представляя себе картину: вот Стелла Говард открывает коробку, ставит розы в вазу, любуется ими и, может быть, задумывается на минуту — кто же их прислал? Конечно, ему вовек не узнать, что она чувствует, глядя на розы, но когда он думал об этом, ему на короткое время становилось легче. И тут случилось неожиданное. В половине восьмого к нему подошел метрдотель и сказал:
— Мистер Лаббок только что отказался от столика. Сказал, сегодня не приедет.
На него нахлынули тоска и одиночество. Ему больше не хотелось убить Лаббока. От мысли, что он не увидит Стеллу Говард, пусть даже как действующее лицо в сцене скандала, на него опять нашел морок, только уже совсем другой. Словно он и Стелла были муж и жена или любовники, и вот теперь она ушла от него. Ему даже казалось, что это она погибла в том несчастном случае, а не Лаббок.
Всю неделю до следующей субботы его терзали противоположные чувства: ему хотелось и убить Лаббока, и как бы воскресить Стеллу Говард из мертвых. Бесплодность этих неотступных мыслей была так мучительна, что впервые в жизни он начал прикладываться к рюмке. В те вечера, когда в гостинице было мало народу, он подолгу простаивал в погребе с рюмкой в руках и глядел невидящими глазами в полумрак.
Вино почти не помогало; просто от него казалось, что дни ползут не так медленно и что до субботы не так далеко.
А суббота преподнесла ему новый сюрприз. В половине седьмого он проходил через бар и вдруг услышал голос Лаббока, почему-то не такой зычный, как всегда, а потом увидел у стойки и его самого. Вечер был холодный, ветреный, и казалось, что голос Лаббока вот-вот сломается, в нем словно отдавалась жалоба сосен вокруг гостиницы, которые раскачивались на ветру.
— А, старина Пей-Гуляй! Как делишки, приятель? — Лаббок с похоронным видом поднял стаканчик и погрозил ему толстым пальцем. — Что-то ты, парень, вроде побледнел, осунулся. Надо побольше джина пить, сразу оживешь!