Пир на заре
Шрифт:
Женщина явно торопилась, словно за кем-то поспешая, проваливалась сквозь листву в грязь, но всё-таки не входила в ручей. Я вышел из ручья, осторожно ступая там, где прошла она. Моя широкая нога закрывала её ступню без остатка. Мне хотелось идти по этому следу куда угодно.
Ручей свернул с дороги и ушёл в лес по оврагу. Теперь я понял, за кем спешила светловолосая лесная путешественница, потому что из ручья вышел на дорогу широкий мужской след.
Но я продолжал идти за ней, пока следы вели по глинистой холодной дороге. Когда дорога взмыла на тёплый песчаный косогор,
Что делать?! И я свернул в чащу, потому что давно уже прошёл тропинку, которая могла привести меня прямо к дому.
КОРАБЛИ
Вокруг села растут срубы. Их рубят, их громоздят прямо на лужайках, просто на земле. Потом их разберут и собирать станут там, где нужно ставить дом.
Издали эти длинные пустые сооружения на взгорищах окраины напоминают корабли. Корабли с ожиданием смотрят в жёлтые дали осени, откуда дует листвой, облаками. Веришь, что вот-вот и двинутся эти белые молодые суда в бесконечный счастливый поход. Навстречу дням, навстречу ветру, навстречу запахам палой листвы.
По срубам бегают ребятишки, выглядывают в окна, играют в какие-то новые вещие игры. Вот они, они-то и станут капитанами этих кораблей в их далёких неведомых странствиях.
ПЛАТОК
На холме стояла девушка. Над холмом улетали журавли. Девушка, сняв с головы платок, с журавлями прощалась платком. Она растянула его над головой, и ветер надул его, ветер хотел превратить его в птицу. Платок поверил ветру и рвался в небо. Я испугался, что девушка поверит платку, отпустит его, и тот упадёт, обескрылев.
Но девушка не поверила. Она только долго ещё держала платок над головой, с журавлями прощаясь, хотя уже и видно их не было в серой облачности неба.
КРАСАВИЦА ЛУГА
Она бежит вдоль сосняков и ельников, кружится на бегу; она вдруг замрёт и о чём-то шепчется с ивняком; вдруг она вся заблещет, от неё пахнёт холодом и песками; она знает, где пляшет по омуту стерлядь, где осётр точит воду кованым длинным носом; она всё бежит и оглядывается на жаркие следы босых ребячьих ног по берегам.
Когда-то звали её Эннер. То было тыщу лет назад. И жил над рекой небогатый черемисский князь Коджа. И пришёл к нему боярин Кий. То был новгородец, силач, хозяин ушкуйников. Славился Кий ловкой силой в борьбе. И по всему лесному черемисью не было человека, который устоял бы перед боярином. Был Кий умён и в торговле и на слово. Полюбился Кодже гигант-бородач новгородец. Перешёл Коджа в православную веру и много ходил с Кием по разным делам.
Властительствовал над черемисьем гордый хлыновский князь. Хлыновские земли поздней были названы вятскими. Разорил тот князь земли отступника и увёз на коне жену его красавицу Лугу, женщину весёлого и смелого нрава.
Мглистой ночью, когда ветры колдуют, как волки, когда волк, оборотясь человеком, выходит к селеньям, чтоб губить и тревожить народ, насылать коловерть и болезни, Луга бежала. Вдоль Эннера высоким овражистым берегом настигала её погоня. Луга бросилась в воду и погибла в реке. С той поры черемисы, ушкуйники, кривичи прозвали Эннер Ветлугой.
"Вет" — по-черемисски "женщина,
С той же поры, коль крушит человека разлука или нет у любви его воли, выходит человек на Ветлугу.
Нет без преданности любви.
Я стою над Ветлугой, на этом шёлковом солнечном ветре и над ласковым шелестом вод, влюблённых в берега, в леса, в быстрый говор стрижей и в низкий стук далёкого катера.
На Ветлуге много омутов. В синий полдень, когда я стою над водой, мне кажется, что чьи-то глаза печально глядят из глубины, и я слышу, как река перебирает по песчаным берегам чьи-то жаркие грустные волосы.
ЗОРИ РАННЕГО ЛЕТА
Каким бы жарким ни был день, заря всегда прохладна, всегда лес одевается в чёрный сумрак, и бывает такое мгновение между сумерками и полночью, когда затихло всё, и даже молчат комары. Тогда явственно представляется, как в тёмной тишине лесов замирают и к чему-то прислушиваются не уснувшие на ночь цветы, как притворяется дремлющей пронзительно-белая ночная фиалка и как пахучий её аромат, подобно сладкому дыму, выходит далеко на поляны.
Звёзд почти не видно. До самого рассвета стоит негаснущий отблеск солнца, и над лесами тонко разлита желтизна, напоминающая лёгкий полусумрак разбавленного китайского чая.
Теперь пора одиноких северных соловьёв. Пение их звучно, как-то до грусти однообразно, словно они время от времени повторяют несколько задумчивых фраз и поют вдалеке друг от друга, и каждый говорит о своём. Скажет, задумается, просто помолчит и опять напомнит. И ждёт, о чём бы напомнить... Но опять о своём, всё о том же...
Нет в их пении сладости, красок и залихватской роскоши украинских или курских собратьев. Нет той удали, когда пение похоже на пляску и когда в тысячу звуков сливаются их несмётные голоса в предрассветных буковых долинах Черноморья. Но есть грустной сладостью убивающая душу серьёзность, когда соловью как бы стыдно в этой робости и тихости ночи оглушать перелески и реки, и он говорит только о том, о чём уже не может молчать.
На юге соловьи перестают петь к середине июня. Здесь они поют до половины лета, пока не мглеют северные ночи. И поэтому их пение неотделимо от этих светлых полночей. Соловей робко сидит где-нибудь в тёмном березнике лощины, или за огородом, или над рекой и упивается этим счастливым состоянием природы, когда ещё полны движением травы, когда лес только набирает свою зелёную силу и когда соловьиха молча, с замиранием слушает его где-то вблизи.
Наступит полное жаркое лето, цветы отяжелеют от пыльцы и семян, в гнезде залопочут торопливые ласковые птенцы. Тогда соловью уже не до пения.
И если какой-нибудь шалопай вздумает в позднюю пору июля осторожно, как бы издали, подать голос над своим говорливым семейством, соловьиха встревожится, строго поднимет глаза или просто накажет ротозея.
ПОЧИНОК
Стоят они спокойные, прохладные, пожилые. И ветер поигрывает раскрытыми створками окон. И пахнет в них смолой, окрошкой, глаженым бельём. Солнце и ветер давно уже вытопили смолу из всех стен, половиц, косяков. Но в избах смолой ещё не пахнет сухо и тепло.