Пираты Короля-Солнца
Шрифт:
— Мы остались живы — но это скорее из-за вас, ангелочек.
— Как сказать, сударь… Будь грешник послабее, и ангелочек пропал бы. Я только не понимаю, что вы могли натворить такое ужасное? Вы же никого не убили? Не украли ничего?
— Только этого не хватало! Вы, кажется, обижались, что я вас как-то не так назвал?
— Мой вопрос — не утверждение, а отрицание, господин де Бражелон! Я хотел сказать, что вы не можете быть вором, убийцей, предателем — а это, на мой взгляд, самые страшные грехи, за которые действительно гореть в аду!
— В какой-то степени я предатель.
— Я
— Любовь.
— Если вы имели в виду… простите, вы сами только что назвали эту… особу — Луизу де Лавальер, то это вовсе не грех. Око за око, зуб за зуб. Вполне по-божески.
— Вы не понимаете, маленький Вандом! Вы ничего не понимаете! И я не хочу докучать вам своими откровениями.
— Ну и не докучайте! — огрызнулся Вандом.
А Рауль, вспомнив, как ловко его отец переводил разговор на природу, и его восхищала блистательная легкость этих диалогов, решил попробовать взять такой тон в беседе с Вандомом. А поскольку ни полей с куропатками, ни грядок с ландышами, ни резных кленовых листьев вокруг них не было, Рауль сказал о том, что видел:
— А кстати, Анри! Как живописно развевается флаг на блинд-стеньге. И заметьте, как красиво надувает свежий ветер белоснежный блинд-парус. И все это на фоне лазури Средиземного моря создает величественную, живописную картину.
Довольный собой, он устроился на мешках поудобнее и перевел дух. Фраза получилась вполне атосовская. Но дерзкий паж был далеко не таким учтивым собеседником, как когда-то молоденький виконт.
— Что вы придуриваетесь? — сказал Вандом.
Вот это ответ! Рауль искренне расхохотался — его риторический прием не сработал. Но он-то сам никогда не сказал бы отцу, когда граф ловко уходил от опасных тем их бесед: 'Что вы придуриваетесь?
— Ну вот, — вздохнул Анри, — Я опять сорвался. Но поймите, если у вас на сердце какая-то тяжесть — вы, может, и пьете со своими дружками из-за этого — подите к священнику, и он отпустит вам ваш грех.
— Простите мне пиратский жаргон, маленький Вандом, но у меня не повернется язык сказать нашему священнику: ' Святой отец, меа максима кульпа, я трахнул на Гревской площади самую красивую шлюху Парижа' .
— Вы убили женщину? Да еще и на Гревской площади? Разве вы палач? Вы опять наговариваете на себя!
— Да как же я могу убить женщину, Вандом? Вы в своем уме?
— Вы только что сами это сказали. 'Трахнул' , разве нет?
— Вы не знаете значение этого слова?
– 'Трахнуть' — это ведь убить?
— О невинность! Да нет же! Я… занимался любовью с этой девчонкой.
— Вы?! Прямо на Гревской площади? В Ратуше, что ли? Или на набережной?
— Да нет… Есть там один закоулок.
— Какой ужас! А что же люди? Прохожие?
— Было очень рано. Людей не было, кроме торговки рыбой. Мою случайную подружку звали Луизеттой. Малютка Луизетта…
— Вы, что ли, специально раздобыли себе шлюху Луизетту, чтобы имя было такое… как у королевской шлюхи?
— Нет. Случайное совпадение.
— Но вы… просто чудовище! Вы развратный негодяй! Вы понимали, что делали?
— Не очень: пьян был.
— Если бы Анжелика де Бофор знала, в какую бездну порока провалился рыцарь ее детства!
— Я тогда не думал
— Вижу! — перебил Вандом, — Вы грязное животное! Похотливый мартовский кот! И вы еще смеете упоминать имя Анжелики де Бофор после ваших мерзких откровений?!
— У вас пуританская мораль, Анри, — вздохнул де Бражелон, в глубине души не считая свое мимолетное приключение с юной куртизанкой таким уж тяжким преступлением. Для двадцатипятилетнего дворянчика вполне нормальная выходка — визит к жрице любви. Правда, все подобные похождения сохранялись в тайне, как впоследствии провозгласит лицемерный мольеровский Тартюф — 'кто грешит в тиши, греха не совершает' . Своим безнравственным поступком Рауль бросил вызов той, которая предала его любовь. Он в тот момент сравнивал себя с дуэлянтом Монморанси де Бутвилем, который так же дерзко бросил вызов кардиналу Ришелье своей дуэлью на Королевской площади. На дуэлях дрались все, кому не лень, но на открытый вызов осмелился только Монморанси. И поплатился головой. А Вандом, так сочувственно отнесшийся к дуэлянту Монморанси, все-таки его не понимает и возмущенно моргает глазками.
— Да, — повторил он, — У вас пуританская мораль.
— У меня человеческая мораль! То, что вы так назвали — 'заниматься любовью' … допустимо, когда пламенная, взаимная, пылкая любовь, когда роковая страсть, любовь на всю жизнь! В противном случае — это похоть!
— Вы идеалист, Анри. Раньше я тоже так считал.
— А теперь довольствуетесь ласками куртизанки?
— Я же сказал, что сжег корабли.
— Я вам не верю! Песни о креолках поете! То ли еще в Алжире будет!
''Чудовище' и ' похотливый кот' вспомнил, как двенадцать часов спустя после встречи с потаскушкой он обнимал прелестную Бофорочку, вспомнил робкие поцелуи этой нежной невинной девочки и пробормотал:
— Разве я не прав был, говоря, что погряз в грехах?
— Какая гадость! — сказал Анри.
''А мне-то какое дело? Но почему мне так больно? Если бы это сказал кто-нибудь другой, Гугенот или Серж, взбесило бы меня такое признание? Кто угодно, но не Рауль. Как все это глупо, дико и странно. И плакать хочется. И все равно, любовная игра идет не на равных. Молодая девушка в отчаянии никогда не сможет позволить себе то, что позволяют они. Молодая девушка может только плакать. Топить свое отчаяние в вине или даже в агуардьенте, драться на дуэли, искать забвения в объятиях продажных женщин, податься на войну — вот, сколько вариантов у мужчин. А у женщин только слезы' .
— Вы были абсолютно правы, господин де Бражелон, — сказал Анри возмущенно, — Если бы я был священником, и вы на исповеди поведали мне о вашем ужасном прелюбодействе…
— Прелюбодеянии, — поправил Рауль.
— Не важно, суть одна! Конечно, ваши друзья назвали бы это покрепче…
— Я им не говорил о моем, с позволения сказать, приключении. Пока еще. Кроме моего слуги Оливена никто не знает об этом.
— Пока еще? Похвастайтесь!
— Не стоит.
— А что ж так? Они бы это оценили!