Письма Непокорного. Том 1

Сатпрем Мишель Данино

И потом, есть все те -- гораздо менее продвинутые -- которые, возникни у них такая мысль, готовы были бы поместить в местной газетке объявление типа: "Молодой человек 28 лет, не нуждающийся в деньгах, готов при случае совершить эффективный суицид. Родственным душам просьба воздержаться"... Вероятно, единственным предложением, которое бы им сделали, будь они восприняты всерьёз, было бы предложение заняться "преступной деятельностью". Наше общество -- которое в спешном порядке готовится к ближайшему прошлому* -- способно ли оно предложить что-то лучше? Начинаешь понимать популярность Гитлера и Сталина.

Гитлер или Сталин, как и все формы "полезного" или абсурдного суицида, не принимаются этой расой концентрационных людей, и именно эти люди -- воистину, "соль земли", чистые непокорные. Именно к таким я хотел бы обратиться вначале, потому что мне кажется, что они должны превзойти ту стадию, где мысль и жизнь ЗАСТЫЛИ между двумя полюсами противоречий, и остаётся только продавать почтовые

марки (или что-то в этом роде), пребывая в здравом уме и твёрдой памяти. Эта "трезвая ясность" приклеена к их лицам, словно пустая маска, делая их похожими на восковые статуи из музея Гревен: можно подумать, что они живые, но они лишь подражают жизни, со смертью в душе и с авторучкой в руке. Вот им я хотел бы сказать с достаточной силой: "Оставь всё и отправляйся в дорогу. Потому что мужество есть и в том, чтобы идти -- даже если это абсурдный процесс, даже если твоей "ясности" претит театральная напыщенность Гвианы или Сахары. Создай роман, создай театр, не бойся ничего, поставь на сцене сюжет своей жизни; скоро всё это высохнет под жаром светила. Романтическая идея твоей жизни и твоей ясности захрустит на солнце и отвалится, как старая корка -- останутся лишь движения твоего тела, которое трудится в дороге; и в обнажённом пылу этого тела твой рассудок замолкнет; в этом шуме крови в висках, в мышцах, толкающих вперёд, чтобы сделать ещё один шаг, в этом голом каркасе родится некая вещь, которой тебя не смогла научить неподвижность; ты испытаешь новую Радость, новое согласие с самим собой; ты будешь расти в сознании. Ибо есть мужество и в том, чтобы идти, и тебе нужно было всё оставить, чтобы заметить, как это всё тянуло тебя назад, несмотря на твою приклеенную ясность; вся эта рутина метро, или твоё почтовое бюро, или твой кабинет врача, весь этот комфорт твоих ежемесячных окладов, твоих приёмов пищи по расписанию. Пойманный в ловушку небытия, ты оставался застывшим в своих внутренних песках перед целой вселенной возможностей. А теперь "встань и иди"."

Брат, мы фальшивые паралитики. Мы не знаем всей нашей мощи, всех наших сил. Мы рады освободиться в мыслях, через мысль, это ведь не будет стоить нам никаких физических лишений. Я хотел бы сказать с достаточной силой -- и я испытал это множеством способов, -- насколько плодотворен этот процесс ходьбы, эти лишения. Если бы в этих странствиях не было правды, то достаточно было бы сидеть за столом и писать романы -- именно этим и занимаются наиболее интеллектуальные. Один за другим они рисуют образы действия и исчерпывают их с помощью авторучки; в конечном счёте они встречаются у галереи разбитых марионеток, как в ярмарочном тире. Но они не коснулись глубинного источника жизни, если не считать глубин своей чернильницы... Жинести, пожертвовавший Почтовым Бюро ради девственного леса, позже описывал мне это внутреннее расширение, которое он испытал.

Есть и другой образ, о котором я хотел тебе рассказать, один парень -- Сильвен -- с которым я познакомился в последнюю зиму, проведённую в Париже. Сильвен, сын пастора, побывал в Дахау*. Выйдя оттуда, он выбрал сначала работу продавца, затем старшего писаря у лавочника Трюффо в пригороде Парижа. Вначале это выражалось как насмешка, и он рассказывал мне о своих выходках во время торговли зерном (у Сильвена большой талант комика. А ещё он очень хороший органист; почти каждый вечер он закрывался в отцовской Молельне и играл Баха). Рассказывая мне о своих комических скетчах с клиентами, он говорил: "Это как если бы я каждый раз понемногу убивал себя". А затем он соскользнул в некое более глубинное молчание, по ту сторону любых насмешек, и стал старшим писарем: два раза в день пригородный поезд в Сен-Лазар, ведомости и небольшое повышение по службе. Хочу попытаться передать тебе как можно точнее его слова: "Вначале есть некое удовольствие измерять эту пропасть между определённой внутренней силой и пошлостью обстоятельств. И маленькое "я" внутри меня трепещет от удовольствия. Затем однажды садишься в пригородный поезд не думая, потом ещё раз, как ни в чём не бывало. Потом ты уже совсем ни о чём не думаешь, и дни пролетают как ветер. Живёшь совсем один, насколько это возможно. И соскальзываешь в отсутствие".

Однажды вечером посреди парижской зимы перед отъездом в Гвиану я собирался увидеться с ним, и обнаружил его совершенно голым на его балконе -- где он провёл, должно быть, немало времени. Смутившись оттого, что его обнаружили, он сказал мне: "Понимаешь, здесь, на балконе, я вспоминаю самого себя". И помолчав, добавил: "В концлагере я всегда ощущал, что присутствую"...

Я знаю Сильвена достаточно хорошо, чтобы подтвердить, что это не было мазохизмом, он слишком продвинут для этого.

"Я вспоминаю себя самого"... Это фраза и обстоятельства, в которых она была высказана, кажется мне полной смысла. Похоже, мы столь редко вспоминаем нас самих, а когда мы пытаемся вспомнить себя, всё происходит так, будто мы на грани того, чтобы вспомнить нечто очень важное. Кажется, что присутствует дыра в памяти, и тем не менее зыбкое ощущение, что нечто

присутствует здесь, ожидая, когда мы его вспомним; как будто забытое слово, которое "вертится на языке", но никак не приходит на память. Именно это первичное воспоминание нас самих мы и должны вспомнить, легендарный "третий глаз", который мы должны открыть. Мы имеем достаточно знаков, указывающих на те силы, которые дремлют в наших глубинах и которые должны быть обретены; также у нас достаточно доказательств иного светящегося и проницательного образа, нашего истинного облика, который должен быть вытянут на дневной свет. Где-то, помнится, Христос говорил своим ученикам: "Оставь всё и следуй за мной". Мне кажется, всё должно быть оставлено, в буквальном смысле, но следовать мы должны за нашим внутренним Христом, к зарытой в самых глубинах нашего существа божественности, которая должна быть обретена. (...) Жинести в Кайенне или Сильвен в Париже предчувствовали необходимость этого поиска, и они постигли, что усилие, я бы сказал, почти физическое усилие, является обязательным дополнением интеллектуального рассмотрения. Мне хотелось бы суметь передать уверенность, что в нас остаётся нечто, что мы должны обрести: мы не знаем ни всех наших могуществ, ни масштаба наших владений. Варварский способ на балконе имеет свой смысл. Я предпочитаю ходьбу, странствия, физическое напряжение, о котором рассказывал выше. В дороге рождается некая вещь, создать которую бессильны любые интеллектуальные исследования. Похоже, что возможность наибольшей свободы, наивеличайшей силы даётся нам наиболее тяжёлым испытанием (лично я имел этот шанс в лагерях).

Я мог бы описать тебе десятки образов, подобных этому Жинести, Сильвену. Но есть другие, которых встречаешь в самых неожиданных ситуациях -- выпускники политехнических ВУЗов, директора Компаний, -- и которых внезапно словно поражает молния, как будто падает маска. Я иногда слышал весьма удивительные признания. Возможно, в моём способе жизни есть что-то провокационное для этих взрослых граждан, в любом случае, для них это проблема, беспокойство. Тонкая плёнка спокойствия, под которой живут эти серьёзные люди, быстро превращается в лохмотья. Нужно сорвать все эти плёнки, быть скандальным, пробудить этих людей для них самих.

И я возвращаюсь к вопросу, который задавал в начале этого письма: Что делать с этими людьми? Как воздействовать на них, сообщаться с ними?... Писать романы недостаточно (я попробовал в Рио, написал три четверти "романа", начиная с титульного листа, и остановился на этом). Хотелось бы воздействовать на людей напрямую, силой на силу. Идея объединения этих людей кажется мне напрасной... возможно, она имела бы свой смысл позже, в течение русско-американского конфликта, если мы вдруг захотим подготовиться к грядущему апокалипсису; я полагаю, что эти люди будут в самой большой опасности, именно когда станут победоносными, как у русских, пока длится их сомнительная победа: ибо есть некоторые основания полагать, что именно в условиях наименьшей безопасности пробуждается сознание; ни "Шевроле для любого кошелька", ни "гарантированный прожиточный минимум" не привлекут людей к их более великой правде. В определённом смысле, концлагеря сделали больше для судьбы человека, чем пенициллин. Трудно придумать, как объединить этих искателей приключений нового вида, а объединившись, не растеряют ли они весь свой смысл? Но тогда что делать??

Здесь есть всё для того, чтобы убедить нас, что нет иного приключения, кроме внутреннего -- наиболее прекрасного из всех и, может быть, наиболее опасного. Так что, похоже, что этим искателям приключений даётся единственная задача -- задача индивидуальная: довести до крайности этот мир и людей, которые ещё не полностью заснули, через противоречия и надежды, через абсурдность, к этой последней границе между льдом и пламенем, на которой человек оказывается целиком захвачен всей своей наготой, своим безмолвием; это как последнее средство и последний шанс, последнее поприще. Именно начиная с этой наготы начинается преображение человека. Никогда не бывает слишком много непокорных, слишком много провокаторов. В определённом смысле, я всегда пытался нести скандал и возмущение повсюду, где я находился.

Но это настолько ограниченное действие... Что мы можем сделать? Какое мы имеем право воздействовать на других, в то время как мы сами обладаем столь жалким господством над своими внутренними силами, пребываем в потёмках, бросаясь от более-менее невротической депрессии к слишком нервной радости. Существует такой разрыв, такая задержка между этим существом света и проницательности, которое пытается родиться из наших глубин, и давящей массой наших физических и ментальных автоматизмов. Не путём странствий от одного тропика до другого, реализовав мимоходом пару проблесков, сможем мы исполнить нашу роль. Но в таком случае... И я по прежнему одержим Индией, некоторыми из людей, которых я там встретил, которые знают, которые обладают могуществом. Мне нужно найти в себе мужество окунуться в эту великую Индию -- и вернуться, когда я обрету некоторое мастерство... (Чем дальше я иду, тем больше убеждён, что судьба мира решается или будет решаться в Азии -- я имею ввиду Азию не в плане стратегическом, но в плане оккультном).