Письма полковнику

Дубинянская Яна

Прокатилась, называется, на халяву в Срез. Заработала кучу бабок. И далее по тексту.

Она села, выпрямилась, потянулась, массируя шею и плечи. Ну и куда теперь? Решать проблему в глобальном смысле ломало, и Маша предельно ее конкретизировала: надо чего–нибудь пожевать. В кожаном мешочке–кошельке свернулась пара последних купюр, неприлично мелких: то, что на них теоретически можно было купить, не вызывало энтузиазма. И вообще, есть особенно не хотелось. Хотелось курить, это да. Но сигареты в Срезе поштучно не продают, а самая дешевая пачка тут стоит, как в Исходнике целый блок. Ну его нафиг. Давно пора бросать.

Она со скрипом встала, оправила юбку и зашагала по аллее. Было ужасно рано, как раз то время, когда ночная жизнь уже замерла и расползлась по номерам, а утро еще не началось даже для самых конченых поборников здорового образа жизни. Предутренние сумерки почти рассеялись, но ничего похожего на солнце пока не было. А может, его сегодня и не будет. Небо невыразительно серело сквозь темные кроны. По дорожкам парка сновали дворники на солнечных батареях. Интересно, они заряжаются накануне, что ли?

Маша вышла на набережную. Пустота, бесшумные дворники, лысые остовы лотков и стендов, драконья цепь с ошейником на парапете. По пляжу, утыканному кое–где стационарными зонтиками, бродили чайки. Гладкое море цвета асфальта на горизонте казалось светлее неба.

Она расчехлила «Никон». А что? Когда еще удастся поснимать в Срезе… Может, кто–нибудь в Исходнике и купит.

Пустынная набережная в перспективе — словно кинозвезда без косметики, попавшая в объектив папарацци. Щелк. И еще раз. И зуммом на драный драконий ошейник — щелк–щелк с раскадровкой. И море на заднем плане, уже подсвеченное оранжевым из–за Гребневого хребта. Чайка нашла на берегу мокрый порнушный журнал, озадаченно ковыряет лапой, пробует клюнуть, а затем возмущенно взлетает — щелк–щелк–щелк–щелк, классная серия снимков, почти комикс. Бескрылый катер у причала. Какой–то парень сидит на берегу возле пирса и бросает в воду камешки. Ни один из них не делает приличного блина, и пацан, наверное, матерится себе под нос, строя прикольную морду. Накрутить длиннофокусный объектив и поймать крупным планом…

Ничего себе!

Это был Толик.

Скорее по инерции она сделала несколько снимков. Нагибается, выбирает камень, долго примеривается, бросает, кривит физиономию. Топорщащийся свежим ежиком, небритый, помятый, слегка бомжеватый на вид. Такое чувство, будто ночевал здесь же, на пляже… н–да, ничего себе. А впрочем, его проблемы. И ее счастье — надо проникнуться! — что они теперь никогда больше не будут ее волновать.

Маша опустила фотоаппарат. Поменяла обратно объектив и уложила оптику в сумку. Вздохнула. И двинулась в сторону пирса.

… — Привет.

Пару секунд он протормозил. Потом дернулся, будто едва заслышал ее голос. Вскинул ошалелые глаза. Протормозил еще чуть ли не с полминуты. И лишь затем выдал:

— Машка…

Пожала плечами: прав на все сто, тут уж не поспоришь.

— Садись, — Толик подвинулся, словно на пляже было мало места. — Откуда ты взялась? Ты же того… без вести…

Голос его звучал тускло, без особого интереса и даже изумления. Продолжает тормозить? После ночи под пирсом, в принципе, нормально. Другой вопрос, с чего это вдруг он здесь ночевал? Наверное, всё еще ведет свои шпионские игры, к которым она, слава богу, больше никогда, никогда… Ни для Толика, ни для кого бы то ни было другого.

Опустилась на гальку, холодную и, кажется, более твердую и угловатую, чем днем. Неопределенно махнула рукой:

— Да вот… как видишь. А тебе чего не спится?

Он скукожил плечи и ответил обиженно, по–детски:

— Замерз.

— Не нашел места потеплее?

— Если ты про кемпинг, то там всё. Кончилась бронь. Я думал, еще хотя бы пару дней, а вчера вечером возвращаюсь — все мои вещи при входе, аккуратненько так, рюкзак, сумка, а в палатку уже вселились какие–то лохи… В администрации ткнули носом в ихнюю отчетность, а там хрен чего–то разберешь, не по–нашему. Скажи, козлы?

— Языки знать надо. И считать уметь. Ничего хоть не сперли?

Толик взвился, лихорадочно огляделся по сторонам и притянул к себе за лямки рюкзак и спортивную сумку. В этом жесте было нечто настолько близкое и родное, что Маша вдруг почувствовала настоящую нежность. Неуместную, мягко говоря.

Попыталась поярче прокрутить в памяти: гладкий пол вестибюля, автоматное дуло в двух шагах, запретная мобилка возле уха… Ничего не сделал! Не пошевелился!!! Да с какой стати она вообще к нему подошла?!

Возмущение вышло вялое, как плеск стоячего моря у ног.

— Вроде бы нет, — выдохнул Толик.

Маша нащупала хороший камешек, похожий на сплюснутое яйцо. Примерилась и запустила параллельно серой водной глади. Насчитала одиннадцать блинов. И еще один, неожиданно высокий, под занавес.

— Ух ты…

Да ладно, ничего особенного. Правда, рука уже искала новый камень, и Маша знала, что остановится теперь нескоро, это бессмысленное в общем–то занятие затягивает не хуже щелканья семечек. Четыре блина. Слабовато.

— А с бабками у тебя, значит, пролет, — констатировала она. — А как же эти твои… грантодатели? Кинули, да?

— Нет, почему, — отозвался печально и отстраненно, словно заказная музычка на похоронах. — Они заплатили. Только я все нафиг растратил.

— За один день? Круто. Кстати, какого ты мне названивал?

— Забудь. Уже неактуально.

— А, ну да. Она же умотала в Исходник. Некого больше снимать.

— Откуда ты знаешь?

— Да так. И кроме тебя были… претенденты.

Толик отвернулся. Его темный колючий затылок выглядел трогательно, как неоперившийся птенец. Захотелось, честное слово, погладить его по головке. Маша сдержалась, хмыкнула. Запустила блинчик и позорно смазала, точь–в–точь как Толик. Хорошо, что он не видел.

Он сосредоточенно смотрел на свои брюки, оглаживая их на коленях. Не джинсы, а обычные черные штаны от костюма, все в разводах от гальки — смахивало на крокодилову кожу. Ни на что не способен сам, даже правильно одеться для ночевки под открытым небом… Она вздохнула. Что–то подсказывало: отмазаться от его проблем ей уже не удастся при всем желании. Причем не факт, что оно, желание, будет.