Пластуны. Золото плавней

Зайцев Николай Александрович

Исходными этноопределяющими кубанского казачества выступили два компонента: русский и украинский. Но черноморцы, бывшие запорожцы, говорили: «Мы пэрэвэртни. И не совсэм русские, и не совсэм украинцы, но и то и другое вместе».

Черноморцы, как и их славные предки запорожцы, часто переживали одну пору невзгод за другой. И пережили они только благодаря духу единства, проникавшего в казачью среду. И как ни тяжело казакам было бросать уже насиженные забугские места, но они предпочитали лучше совсем переселиться на Кубань, лишь бы сохранить свой старинный казачий уряд. «Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст», – порешила войсковая рада. Но и на новых землях черноморцы старались соблюдать уклад сечевой жизни. Это виделось во всем – и в облике станиц, и в облике самих черноморцев.

–

«Казаку не втекти вид Сичи. Наш Луг – батько, а Сичь – мати. От де трэба помирати», поговаривали в старину деды наши, – поправляя папаху, сказал дед Трохим. Сказал и запел медленно, протяжно:

Казак полыночку рвал да в огоне чек он клал.В огоне чек он клал да все растапливал.Свои раны с молитвой да перевязывал.«Уж вы, раны мои, да раны порванные,Раны кровью залиты да на земле турецкой».Перед смертью он и коню наказывал:«Уж конь мой, конь, товарищ мой,Ты беги ей-ка, мой конь, ой да не стрелой, а домой.Ты скажи-ка, мой конь, да что остался с другой.Поженила меня да пуля быстрая.Повенчала меня да сабля вострая.А постель-ка – да мать сыра земля.А подушка у меня – да зеленая трава.Одеяло мое – да небо синее».

Петь дед Трохим умел очень красиво. Окромя этого одарил Господь его талантом стихи да байки складывать. Но не до них было сейчас. Слушали старики песню да за станичников, в поход на басурман [49] ушедших, думали. Неспокойно было на сердцах у славных вояк. Хотя и привычным делом было черкеса воевать, но каждый раз, провожая казаков, прощались, кубыть в последний раз виделись.

Такая уж традиция зародилась у этих вольных воинов в незапамятные времена. «Станичники казаков снаряжают, что в могилу провожают». Казачья служба полна неожиданностей и реальной опасности. Никто не знал, вернется ли казак из похода или душа его к Господу отлетит в станицы небесные.

49

Басурман – в то время так называли всех тех, кто был не православной веры.

– Сашко, – снова позвал дед Трохим казачонка, – слетай-ка, драголюбчик, до мамки, хай нас, стариков, чихирьком [50] побалует. Зажурылысь [51] мы часом.

Сашко не стал кондрычиться [52] , а как кубаристый байбак [53] побежал до хаты и уже через минуту принес небольшую макитэрку [54] , наполенную светло-красным молодым вином.

50

Чихирь – молодое виноградное вино.

51

Журыться – печалиться, тужить.

52

Кондрычиться – капризничать.

53

Байбак – степной сурок.

54

Макитэрка – глиняный сосуд с широким горлышком.

– Мамка вам, дидо, «на здравие!» передала, – весело крикнул Сашко и умчался вновь гонять чижа с другими казачатами.

Стариков в станице уважали. Их просьба, совет, наказ всегда исполнялись безоговорочно. Это была вековая традиция.

Уважение к старшему прививалось

в семье с ранних лет. Дети знали, кто из них в отношении кого старше. Старшинство испокон веков являлось жизненным укладом казачьей семьи и естественной необходимостью повседневного быта, что скрепляло семейные и родственные узы и помогало в формировании характера, которого требовали условия казачьей жизни.

Все в станице от мала до велика отдавали старикам дань уважения к прожитым годам, перенесенным невзгодам, казачьей доле, наступающей немочи и неспособности постоять за себя. «Перед лицом седого вставай, почитай лицо старца и бойся Бога своего».

– Будьмо, казаки! – сказал дед Трохим, отпивая хмельного чихиря из макитэрки и передавая братину дальше.

Слегка захмелев, повеселели диды.

– Трохим, шабэр мий драголюбий, ты ж гарный спивак. Дай так, шоб было по-нашему, по-козацьки, прыхыльно! – брякнул Гаврило Кушнаренко, ногой притопывая. Деда Трохима два раза просить не пристало. Выпрямив спину и блеснув своим орлиным взглядом, он тут же запел:

Ой на гори тай женци жнуть,А попид горою яром-долиною казаки йдутьГей долиною, гей широкою казаки йдуть!Попереду Дорошенко веде своє вийсько,Вийсько запоризьке хорошенько,Гей долиною, гей широкою хорошенько!Посереду пан хоpунжий, пид ним кониченько,Пид ним воpоненький сильно дужий,Гей долиною гей широкою сильно дужий!А позаду Сагайдачний, що проминяв жинкуНа тютюн та люльку, необачний,Гей долиною, гей широкою, необачний!Гей вернися, Сагайдачний,Візьми свою жинку, виддай тютюн-люльку, необачний,Гей долиною гей широкою, необачний!З жинкою в походи не возиться,А тютюн та люлька казаку в дорози знадобиться!Гей долиною, гей широкою, знадобиться!Гей хто в лиси отзовися,Та викришем вогню, та затягнем люльку, не журися!Гей долиною, гей широкою, не журися!

Согнали старики грусть-кручину с души. Побалакали за свою лихую казацкую молодость. Словно вновь оказались верхом на боевых конях и с пиками наперевес наметом шли своей знаменитой казачьей лавой на врага. Из огня да в полымя и обратно. Такова суровая, но вольная жизнь казаков. Детей привольной степи.

Солнце катилось к вершинам дальних гор, сменяя полуденный зной на приятную легкую прохладу приближающегося вечера. Старики стали прощаться и расходиться по своим хатам. Станица продолжала жить своей размеренной жизнью. «Казак живэ не тем, шо е, а тем, шо будэ».

3.3

Марийка не спешила покинуть бричку – легкую конную повозку, использовавшуюся для перевозки людей и грузов. Кони, кровь чуя, фыркали, переступали с ноги на ногу, но с места не сдвигались – приучены, – оставаясь в тени деревьев. Кузьмич, восседая на кожаном сиденье, горбился и трубку курил, не прогоняя. Взгляд казака цепко осматривал местность, и хоть закончилось все давно, просчитывал он чужую засаду, обдумывал действия.

Вон там, под деревом, где сейчас люди толпились, и началось все. Как в подтверждение, кто-то из баб заголосил, и два дюжих примака, подхватив с двух сторон окровавленное тело в исподнем, поволокли убиенного к телеге.

«Михайло», – подумал Кузьмич и затянулся, щурясь от едкого дыма. Кони снова заволновались, и бричка дернулась, но не сдвинулась с места. «Отпел, значит, свое. И за парубками не уследил». Не было злости и гнева в мыслях простых. Смотрел казак на мостки, на корзины перевернутые. Не видел белья, но не удивился, и уплыть могло, и черкесы могли забрать.

– А Марфа-то не уплыла, – вслух сказал Кузьмич. И Марийка сжалась вся, боясь лишний раз пошевелиться и напомнить, что дочка хозяйская плавать не умела.