Когда бы не вселенская войнаи не моя трехзначная усталость,когда б не твой волшебный макияж,где б ты была?Послушай, нет, послушай,тринадцать лет прошло, как я влетелвот в этот темный оркестровый городпод пальмовые ветви фонарей,под оранжад неоновых огней,под вой сирен и хлопанье парадных,под листьевские лестничные марши,на бричмуллинском ослике своем.На дирижерском мостике своемя вздрагивал от грохота ударных,от взрывов духовых и санитарных,и струнно-безвозвратных, и толпаиграла мне прощание славянки,я шел сквозь цепи русской протоплазмы,сквозь цепи лучшей протоплазмы в мире,и заявляю: пропорциональнои адекватно примененье силытолпой ко мне, поскольку сила – я.Когда бы не ожогом на губахтвой поцелуй – послушай, чмо, послушай,сто тысяч лет счастливейшим из смертных,блаженным и безмолвнейшим, как хаос,я жил бы здесь, но в имени твоемтот самый четкий ритм струны басовой,земля, осколок зеркала под сердцем,и о тебе нельзя не тосковать.
«Бабка разевает…»
Бабка разеваеткостяной роток,бабка надеваетшелковый чулок,высохшую ногуиз небытияставит на эпохукройки и шитья,нитки и лекарства,платья и белье,всё ее богатство,нищета еена стихийной свалкемедленно гниет,не лежится бабкетень ее бредетк плюшевой скатерке,мужней гимнастерке,карточке в шкатулке,где они в Алупке, —блузка полосатая,брошка на грудии война проклятаявпереди.
«Прижмись к световой зиме – и увидишь посмертный образ…»
Прижмись к световой зиме – и увидишь посмертный образна световом столе – полчеловека, обрезь,засвеченный слайд, на котором не блеск заката,но отпечаток пальца, намусленного когда-то.Прижмись к световой зиме – и увидишь посмертный облик,в окончании века кем-то забытый нолик,беспламенный крест, ножевой конец полосы,уходящий в овсы.Прижмись к световой зиме – к заоконной тьмеброшенной комнаты, где следы от фар на стенезаменяют умершим глаза и горят голубым зеркала,заменяя тела.Этих вещей больше нет. Это память колеблет ихочертанья в окне… В реальности только стихостается с тобой. И ты сам теперь – лишь волна,часть световой зимы. Вся световая зима.
«На темной стороне Луны…»
На темной стороне Луны,как в лагерном бараке,те, кто не вышел из тюрьмы,живут в извечном страхе.А рядом – на планете Марсбестрепетно-спокойностоят погибшие за насво всех российских войнах.И дальше – по орбитам тьмыплывут родные тени,и так распространимся мыпо Солнечной системе.
««Перед чем преклониться?» – спрашивают соседи…»
«Перед чем преклониться?» – спрашивают соседипо лестничной клетке, вея одеколоном,и я понимаю, что дело идет к беседесиделки с больными в доме умалишенных.«Перед чем преклониться?» – вопрошают толстые дяди,дамы подходят ближе, играя задом,но, не раз полежав на рыжей их благодати,я ищу другую – без плоти и без пощады.Мне предлагают землю, но я выбираю чаек,предлагают воду, но я выбираю брют,предлагают поговорить, но я выбираю молчанье,и в молчанье творюсвое виноградное небо, свой кованый кубок печалей,ты потом увидишь на дне блестящий песок —это и есть золото непревзойденных молчаний,молчащее между строк.
«Приди же ко мне, и услышишь хор голосов…»
Приди же ко мне, и услышишь хор голосовсовершенно победоносных – так музыка не звучит —это узор полыни на рифах могильных плит.Приди же ко мне, и такое узнаешь, что впрокзапасаться не станешь при конце всех почт и дорог.Во мраке бетонных рощ тебе прокричит петух,трижды предаст тебя твой православный дух,здравый смысл отпадет, как короста, с твоей спины,кожа имени лопнет, и станут видны ремнигордости и сладострастья – приводные в твоей судьбе,и тяжелый рок отзвучит, предоставив тебя – тебе.Приди же на место мое – вдохни дыханье гиенгибели и забвенья – предложи им себя взаменвсего остального мира, и узнай, что подвиг твой сер,а последнее мужество – полумера в ряду полумер.Никаких полномочий, никакой возможности, кромекак петь на столбе в горящей цветной соломе,в пух и прах раздирая глотку, не чуя страданий плоти,превращаясь в огонь, божественный по природе.
«Тогда скажи наследнику, Жильяр…»
Тогда скажи наследнику, Жильяр,что ежели он вздумает проститьсяи дымный свет автомобильных фарвдруг выхватит платок императрицыили на стенке бурое пятно,то пусть он не кричит и не боится,подвал заасфальтирован давно,над ним трамвай проносится, как птица,тот красный электрический трамвайдомчит его в урочище, за гать,где в самом центре топи, так и знай,и сестры, и отец его, и матькак будто на купании в Крыму,вот только лица срублены прикладом.А впрочем, нет. Не говори ему.И пусть не просыпается. Не надо.
«В солдатских сапогах священник…»
В солдатских сапогах священник,взойдя на кафедру, сказал,что каждый в этом мире пленник,я тоже слушал и молчал.А перед ним на табуретахстояли разные гробы,и души пленников отпетых,освободившись от судьбы,как бабочки, перелеталитуда, к огням береговым,и свечки на помин сгоралии превращались в сизый дым.За домом дом, за сотней сотня —исчезли, слившись с темнотой,лишь храм горел в руке Господней,как будто факел над водой.
Четыре года назад
Мечты потемнели от крови моей,от боли моей потускнели,родился в России – не хочешь, а пейи слушай дыханье метели.Чем горше полынь затяжного дождя,чем глубже укол расставанья,тем слаще тебя целовать, уходя,и в новое верить свиданье.Я в русскую землю, как в масло, войдуи в пепле древнейшего слоявисочные кости родные найдуи сердце твое золотое.Как будто я липа, и корни моидостигли границ православной земли,как будто тепло и спокойно роднележать в заскорузлой моей пятерне,как будто я черная липа,и воздуха серая глыбаедва шевелит меж ветвямизакатными плавниками.
«В краю ином, где нету нас…»
В краю ином, где нету нас,красивая и молодая,закончит мойра свой пасьянс,тебя на картах загадает.И выпадут тебе зима,пустые хлопоты, дорога,и женщина одна, одна,что вымолит тебя у Бога.Одна любовь, дитя свободывойдет в тебя, как острый нож,и без следа промчатся годы,пока ты плачешь и поешь.