Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– А ежели Совет отважится на брань?
Юрий развёл руками.
Галицкий прищёлкнул пальцами:
– Однако, - он погрозил в пространство, - есть одна маленькая хитрость: станут за мечи хвататься, мы, господин, предложим небольшое перемирие. Надо ж собраться. И тебе, и им. Главное - нам! Снарядить местичей в войско - не овец согнать в отару.
Юрий оценил эту предусмотрительность. Прощаясь, бывший дядька заговорщически обещал уже в сенях:
– Бросят в темницу, отыщем ниточку уведомить о всех переговорах. Будь надёжен!
Князь попросил:
– Пусть сыновья любыми способами будут
Споспешники ушли, остался один. Взялся за виски: страшная смута затевается! Вспомнил себя у высоченноскальных стен Смоленска. С земли на заборола глянь - шапка отвалится. По обе стороны - вверху, внизу - свои, русские: без толмача переругивайся. Опять он на сей раз внизу. Откроют ли ворота? Возьмёт ли крепость?
Есть иной путь: покориться. Не мальчишке, нет, не младышу великокняжеского рода Калиты, а подколенникам, заносчивым холопам, что по смерти венценосца растащили меж собой высшую власть. Ивашка Кошкин да Ивашка Всеволож станут свысока шпынять законного невенчанного государя, словно выродившегося удельного владетеля. Посылать куда-нибудь начнут, хотя бы в Новгород наместником, как Константина. Боже правый!
Вот он, новый устав наследования, так опрометчиво введённый татунькой! Софья в своё время не дала наследника, государь не в своё время помер. На троне - малолеток, а воистину сказать, никто! Ибо кучка грызущихся между собой временщиков - не власть, а потерявшая пристойный вид тень власти.
Представилось, как могло быть иначе. По старому испытанному праву страной владел бы вслед за татунькой Владимир Храбрый, за ним - братец Василий, теперь - он, Юрий. Бразды правления ни на минуту бы не выпали из освящённых Божьим Промыслом единых, мужественных рук. Сейчас их друг у друга рвут временщики. Внушительно кричат, поглаживая детскую головку: «Да здравствует великий князь Василь Васильич!» Глумотворцы! [83]
83
Глумотворец– странствующий актёр, скоморох. От слова «глум» - игра, забава, шумное веселье.
Юрий взялся за грудь утишить внутреннюю бурю и спохватился: что ещё скажет Орда? Кажется, там после многих дрязг прочно воцаряется потомок Тука-Тимура Улу-Махмет. То есть Большой, в смысле Старший Махмет. Как слышно, он внимательно следит за московскими делами, ищет повода вмешаться. Однако же главнейший опекун отрока Василия старец Витовт простёр клешни своей десницы к самой Первопрестольной. То ли оберегает, то ли держит за горло. Улу-Махмет покуда не захочет иметь дело с великим литвином, помогшим ему в своё время стать царём ордынским, что бы ни случилось, будет в стороне.
Учитывая эти обстоятельства, Юрий незаметно для себя стал размышлять спокойно. Чувства уступили место разуму. Когда Анастасия вошла, то увидела не государева брата, скорбящего по невосполнимой утрате, а государя, обдумывающего завтрашние поступки.
– Я выстроил в Звенигороде мощные крепостные стены, Настасьюшка, - гордо сказал он, - однако галичские стены мощнее. Не Звенигород, Галич - наш Смоленск. Там - главная опора.
Жена сообщила:
– Сборы
Князь оживился:
– Вели позвать!
Княгиня вышла. Вскоре порог княжеского покоя переступил коренастый крепыш в воинской одежде. Юрий слышал от Галицкого об этом военачальнике удельного уровня, но по отсутствию ратных надобностей, не встречался с ним. Теперь, после здравствований, усадил нового служебника на лавку. Вепрев чётко доложил:
– В Звенигороде и Рузе конных набрана тысяча. Пешие останутся для защиты здесь. В Галич им быстро попасть не можно. Да и путь могут перехватить. Из-за Волги твой тамошний тиун Ватазин со дня на день должен подать весть о ратной готовности. Ещё я послал ямским гоном ловкого человека в Вятку...
– Да ты - ума палата!
– радостно прервал Юрий.
Чудовищные замыслы стали казаться будничным государственным делом, требующим спокойствия и обдуманных действий.
Едва князь отпустил Вепрева, к отцу вошёл младший сын Дмитрий Красный. Ясные очи затуманены, кудрявая голова поникла, красивый лик искривлён отчаянием.
– Что с тобой, милый отрок?
– оторопел Юрий Дмитрич.
– Тата, - взмолился Дмитрий, - не воюй Москву. Ты же не Тохтамыш, не Темир-Аксак, не Эдигей.
– Я прирождённый великий князь московский, - сказал отец.
Сын покачал головой:
– Ты добрый, мягкий человек. А государь должен быть злым и жестоким, чтобы его боялись. Тебя не испугаются.
Юрий смутился:
– Разве зол был дядюшка твой Василий Дмитрич, Царство ему Небесное?
Сын напомнил:
– Ты сам рассказывал, как он отнял отчину у вашего двуродного деда Бориса Нижегородского и тот умер. Ты же вспоминал, как он без всякого суда казнил семьдесят новоторжцев. А тебя к повиновению не приневоливал? Даже не назвал среди опекунов наследника!
– Дмитрушка, - омрачился Юрий, - шёл бы в свою светлицу да сел за книгу. Тебе ли учить родителя?
– Как велишь, тата. Я только думал...
Не договорив, повесив голову, младший сын вышел.
Ох, скорей бы вернулись из Москвы старшие!
День окончился всё теми же хлопотами по отъезду в Галич. Ночь прошла без снов, с четырьмя краткими пробуждениями. Пятое было долгим: Анастасия села на постели и стала креститься. На вопрос, что стряслось, сослалась на дурной сон. Упорно не открывала, в чём его дурь. Наконец, призналась: видела мужа мёртвым в блестящей, начищенной золотой шапке.
Он уныло откликнулся:
– Ну зачем мне венец? Вынужден! Заставлен! Иначе жизнь не в жизнь! Или будь первым, или последним, среднего не дано. А я-то средний!
– Будет, будет!
– успокаивала княгиня.
– Что за слова? Одумайся!
Думы мешали сну. Рано поутру князь встал с тяжёлым чувством, будто уже прожит новый трудный день: дело как бы к ночи и нет воли ни на что.
Однако некоторое время спустя он уже скакал в окружении молодых споспешников, во главе большой конной рати, окольными лесными путями, минуя Москву, на Дмитров, Переяславль, Ростов и далее к Галичу. С воинским обозом утеплённые кареты несли княгиню и её челядь. Погода обещала весну. Мартовское солнце освободило от снега лес: он возвышался по сторонам, мокрый, чёрно-зелёный.