Пленники чести
Шрифт:
— Так если его убить, то нас всех повесят! — замахал руками Мануш, нервно озираясь.
— Не повесят! Никто нас не повесит! В соседнем бараке прячется беглый каторжник. За его бритую голову обещали хорошую награду. Зарежем офицера и скажем, что это каторжник.
— Так, а если не поверят? — не унимался Мануш.
— Каторжника сами тоже убьём, скажем, нашли его у тела этого поручика. Скажем, напал этот убийца на нас и мы его случайно убили. Да и если не сможем добить каторжника, тот всё равно не в себе. Ему не поверят, нам все верить будут. Ты, главное позови этого поручика сюда, мол, у него конь сбежал, а я дальше всё сделаю.
— А конь его вон он стоит, не убегал никуда, это подозрительно покажется — пробормотал Мануш, указывая на белогривого испанского скакуна, привязанного к перекладине вместе с чёрной поджарой красивой лошадью.
— Добрый конь, за него столько дадут, что на век безбедной жизни хватит, — проговорил Гожо, вскакивая на ноги и подходя к великолепному испанскому жеребцу. — А я этого самого коня на старом хуторе спрячу. Там его не найдут, а потом продадим его, когда всё закончится. Пока с мёртвым офицером да каторжником разбираться станут, о коне и вовсе забудут. А конь и правда хорош!
Гожо алчно глядел на белого скакуна, смирно стоявшего у деревянных яслей. Но даже цыган не мог себе представить, что за конь перед ним. Он видел безупречные черты, мощь, силу и рацию, и его глаза загорались всё сильнее и сильнее. Почему кокой-то офицер должен владеть таким сокровищем? Этот конь достоин жить на воле, свободной жизнью кочевого цыгана. Зависть и злоба жгли сердце Гожо. Он уже представлял, как сам будет владеть этим конём. Что ему табор, что ему закон! Он сам себе царь, сам себе цыганский барон! Это было словно наваждение. Всё смешалось перед глазами черноусого цыгана, и он закрыл на минуту лицо рукой. Наконец, придя в себя, он сказал:
— Иди в трактир, я быстро спрячу коня и вернусь, когда подам сигнал, ищи этого офицера и скажи, что конь его сбежал. Сам веди его на конюшню, а дальше моё дело. Потом каторжника приведи, как офицер здесь будет. И запомни, всё так, как я велел, иначе пропадём, понял?
— Это ясно, — замотал головой Мануш, — а каков сигнал?
— Услышишь ржание лошадиное, это сигнал, я его сам изобразить смогу, далее действуй, как я сказал.
Мануш закивал головой, отвязывая белого коня от деревянной балки. Гожо взял его под уздцы, и, подняв морду жеребца повыше, чтобы тот не заржал, стал осторожно выводить его с конюшни к задней стороне трактира. Вор и конь медленно покинули конюшню, обойдя постоялый двор, и вышли к воротам на другом его крае.
— Делай всё, как я тебе говорю! — прошептал Гожо, сверкая глазами и сел верхом на коня, исчезая в непроглядном мраке.
Мануш, кивая, повернулся и направился к входу в трактир. А конокрад, знавший и в темноте дорогу к заветному месту — полуразвалившемуся амбару на заброшенном хуторе, примеченному ещё несколько дней назад — направился именно туда. Конь вёл себя послушно, и цыган радовался этому, веря, что именно ему покорно животное. Вот уже в темноте показались очертания бревенчатых стен амбара. Гожо победно приосанился и ткнул коня мыском под рёбра.
— Быстрей, драгоценный! — воскликнул он, предвкушая радость от обладания заветным животным.
Но неожиданно, словно взбесившись, Вихрь встал на дыбы, пронзительно заржав, и бросился галопом в темноту. Гожо, в ужасе выпустил поводья, чуть не вылетев из седла, прижался к шее коня, вцепившись рукой в его гриву. Конь мчался в черноту ночи, унося похитителя в неведомую даль, всё быстрее и быстрее, так что у цыгана захватывало дух. Сердце бешено стучало в груди, а разумом завладевал дикий ужас. Как не проклинал коня Гожо, как ни молил остановиться, как не бил его, конь всё бежал и бежал, и частый стук копыт отбивал ритм биения сердца, готового выпрыгнуть из груди. Цыган уже не мог отличить темноту ночи от тьмы, застелившей ему глаза. Страх парализовал Гожо, осатаневший конь нёс его в пучину холодного мрака, не желая остановиться или замедлить темп яростной скачки. Ужас и неистовая злость овладели всадником. Мелькала мысль о том, чтобы спрыгнуть с этого проклятого седла, но под ним мерещилась бездонная пропасть, усеянная рядами ядовитых шипов. И он сидел, трясясь всем телом, и жал своей участи. Смерть, которой он желал другому, дышала теперь ему в спину. Белогривый жеребец, словно ставший орудием возмездия, нёс цыгана в чёрную пасть отчаянья. Мелькавшие вокруг ветви деревьев представлялись иссохшими руками грешников, тянущимися к нему, к Гожо. Из ада, они манили и звали его. Ветер свистел в ушах, и всё ужаснее представлялся ему мир тьмы, в который увёз его чужой конь.
— Остановись же ты! Я всё отдам! Я никого больше не трону! Только стой! Стой! — взмолился цыган, рыдая и держась за гриву коня.
И, точно услышав и поняв этот призыв отчаяния, Вихрь резко остановился, и Гожо вылетел из седла, упав коню прямо под ноги. Удар о землю был тяжёл, но цыган тут же вскочил на ноги. В темноте, словно на миг обретя кошачье зрение, он увидел, как конь, заржав, встал на дыбы, и в следующую секунду сокрушительный удар копыта отбросил Гожо в сторону, так что тот, пролетев несколько метров, с силой ударился о большое дерево.
Когда цыган пришёл в себя после падения и удара, вокруг всё стихло. Коня рядом не было, в кромешной тьме ничего не удавалось разобрать. Гожо приложил руку к ноющей голове и почувствовал что-то тёплое и липкое, сочившееся из свежей раны. Во рту было много солёной и густой влаги. С трудом встав на ноги, цыган долго отплёвывался от этой жижи, поглаживая ноющие от боли рёбра и спину. Проклятья не выходили у него из головы. Всё плыло перед глазами. Внезапно тихий шорох привлёк его внимание, заставив насторожиться. Всё по-прежнему было тихо. Цыган сделал несколько шагов в сторону от дерева, и шорох повторился у него за спиной. На одеревеневших ногах, он попытался сделать ещё несколько шагов. Шорох, то затихал, то снова повторялся. Страх сильнее и сильнее сдавливал грудь. Горло и щёки обагряла тёплая густая жидкость, не перестававшая струиться из повреждённой плоти. Шорохи меж тем становились всё ближе. Гожо озирался, не видя ничего перед собой, всё сильнее охватываемый страхом. Тишина. Но вот опять таинственный шорох. Прямо за спиной. Отчаянье, боль, одуряющий панический ужас и, наконец, смерть захватили Гожо. И даже крика не вырвалось из горла цыгана. Последним, что он видел, были два огромных огненных глаза и бескрайняя чернота кругом.
Тем временем, в трактире продолжался цыганский праздник. Бабушка Славута привела Александра и Наталью в крохотную комнатушку, заваленную разными узлами и тюками, некоторые из которых представляли собой старые цветастые юбки, крепко-накрепко завязанные множеством узлов. В эти тряпицы было уложено нехитрое старушечье добро. На деревянном полу лежало нагромождение ковров самого разного вида и расцветок. Бабушка Славута зажгла масляную лампу и присела на ложе из нескольких свёрнутых ковриков и множества подушек. Молодые люди в молчании сели напротив неё на большие подушки, с опаской и интересом наблюдая за старой цыганкой. Между тем, словно по волшебству в руках у неё возникла небольшая чёрная коробочка.
— Эти карты, — медленно произнесла бабушка Славута, — мне достались от моей бабушки. Когда-то цыгане могли и без них всё рассказать, но старые секреты забыты. Теперь только книга жизни, которую мы подобрали, помогает нам видеть истину. Эти карты и есть книга жизни. Когда-то чёрт украл её, начал листать, но ничего не поняв, разозлился и выбросил её. А цыгане шли и подобрали книгу жизни.
— Бабушка Славута, — произнесла Наталья, снимая с руки маленькое колечко с блестящим голубым камушком, — возьмите это от меня и расскажите, умоляю, расскажите, всё, что сможете увидеть. Я хочу знать, кто я? Кто мои родные и жив ли ещё хоть кто-то из них? Умоляю, не скрывайте ничего от меня!