Плохие слова
Шрифт:
Ладно, потерпим немножко.
— …да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…
Вот теперь хорошо. Не совсем оставил, слава Богу. Наполняются стены молитвой, звучит храм. Всхлипывает девочка Гурьяновых, склоняется над ней с платком мать, отец оглядывается по сторонам и нерешительно осеняет себя крестом. Катерина Федорова в черном платке шепчет губами. Залужский притих, уставился себе под ноги.
Все.
Люди вереницей подходят к кресту.
Татьяна Тушина исповедуется. Больше
Спешу в алтарь отдохнуть.
Вера Сильчугина бежит наперерез Гурьяновым, просит немного обождать.
Томилин топчется рядом.
В алтаре без сил падаю на стул. Вытягиваю ноги, шевелю пальцами. Нечего стонать, старый дурак, радоваться надо. Две души сейчас прибудет, а тебе их в Царство вести.
Вот и славно.
Заглядывает Варя.
— Как ты, батюшка?
— Сейчас иду. Еще минутку.
Елею нужно купить. И свечей. Стены покрасить я уж и не надеюсь. Ладно, пора.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Девочка ерзает, хнычет. Начинает реветь. Жарко ей, завернули, как голубец. Крестные молодые, неумелые, зря только тискают ребенка. Ничего, ничего.
Залужский не поднимает глаз, слова повторяет глухо, коверкает. Переминается каждую минуту. Ждет не дождется. Постой уже, раз пришел, не переломишься.
— Отрекаешься ли от сатаны? Говорите — отрекаюся…
— Отрекаюся…
Снова ноги трясутся. Девочка благим матом орет. Поскорее заканчиваю.
Гурьяновы бегут к дочке. Мать берет на руки, баюкает, раскачивая плечами. Хорошая семья. Но тоже уезжать собрались. Николая берут на стройку каменщиком, договорились уже в городе с жильем, по полторы тысячи рублей в месяц.
Томилин бочком подходит поближе.
— Простите, это… не знаю имени-отчества. Мне бы, это… завязать как-нибудь. Покрестился вот, спасибо вам, может, еще чего сделать надо?
— Молиться тебе, Иван, надо. «Отче наш» читай.
— Чего?
— «Отче наш», говорю. От пьянства еще помогает молитва Божией Матери Неупиваемой Чаше. В лавке есть, стоит рубль. И в храм заходить не забывай.
— Так ведь нам это… не близко.
— Хотя бы иногда.
— Ага… Ну ладно. Это мы обязательно. Пока что покрестились, посмотрим, как оно дальше пойдет. Спасибочки!
Идет к выходу, нашаривает в кармане сигареты, одну вытряхивает. У порога чиркнул спичкой, прикурил.
— Молиться… Хех!
Оля Федорова подает записочку о поминовении, протягивает пять рублей.
— Дедушка, а что значит «сорок дней»? Маме завтра сорок дней. Наши ставят лапшу, носят от соседей стулья. Забили петуха и двух гусей.
Мама осенью утонула. Потащило ее в такую темень гостей провожать. Вот на обратном пути и оступилась. И ведь на берег сумела наполовину выбраться, но поздно, захлебнулась уже. Не спасли.
— Это значит, Олечка, что завтра твоя мама будет в раю.
Поворачивается и радостная бежит из храма. На улице уже целая ватага ребятишек.
Слышно звонкое:
— Поп сказал, что завтра моя мама будет в раю!
— Вранье все это! Никакого рая нет.
— Дураки вы!
Все расходятся, кланяются. Скудное, тощее мое стадо.
Пойду и я.
У дома машина стоит. Не наша, да пожалуй что и не из райцентра. Новая, вся блестит.
Вышел мужчина, бросил в сугроб сигарету.
— Здравствуйте, ваше… э… ваше…
Нет, выговор совсем не наш, столичный. Из Москвы человек или из Ленинграда.
— Батюшка, — подсказываю ему обращение.
— Здравствуйте, батюшка, — с облегчением подхватывает. — Нам бы бабулю отпеть, чтобы все как положено. Завтра можно?
— Можно. Кто новопреставленная?
— Мирошникова Анна Васильевна, из Пореченки. Из Пореченки. Почти уже нет там деревни. От силы дворов десять осталось.
— А что же вы в Курово не поехали? Вам ближе. Или занят отец Алексей?
Гость мнется:
— Да нет. Она сама к вам просилась, если можно так выразиться. Заранее сказала, чтобы обязательно отпеть, и обязательно у вас. Вроде как последнее желание. Такие вот дела.
Пытаюсь припомнить. Анна Васильевна. Мирошникова. Нет, ничего не выходит.
Ладно, завтра увижу, вспомню. В лицо-то я всех здесь знаю, а вот имена начал забывать.
Александра Филипповна поджигает грубку.
— Все тухнет и тухнет, — жалуется. — Подай-ка мне, батюшка, еще газетку.
— Давай я сам, душа моя.
Газетки бережем. Районную раз в неделю приносят, а областную не стали на этот год выписывать, дорого.
— Что ты все сам да сам. Скоро и со двора меня попрешь. Никакой пользы от меня нет.
Помогаю встать. Сильно опирается на руку Александра Филипповна, совсем не держат ее ноги.
Подкладываю газету, щепочек, несколько раз длинно, до одышки, дую. Огонь разгорается, потрескивает. Будем в тепле. Когда морозы стояли и грубка не помогала, под двумя одеялами спали, а с утра первым делом бросались печь топить.
Александра Филипповна подает на стол. Ладонями трет на картошку сушеный укроп, ставит тарелки. Это она сразу завела, отдельные тарелки ставить. Все воспитывала меня, деревенщину.
Режет к грибам лук, льет масло. В этом году легко будем поститься, грибное было лето. Насолили и насушили достаточно. И наши, слава Богу, лишний раз не согрешат.
— Может, наливочки, батюшка?
Подлизывается, знает слабость мою. Сегодня можно и наливочки.
Наливает полную ребристую рюмку, ставит, стараясь не дрожать рукой. Болезни своей стесняется, стремится угодить. Раньше-то за эти наливочки поругивала, а теперь сама предлагает.