Плохие слова
Шрифт:
Ах ты, глупая.
Мнет вилкой картошку. Так за сорок лет и не приучилась есть ложкой, не снизошла.
— Как служба?
— Все хорошо. Завтра в Пореченку еду, Анну Мирошникову отпевать.
— Анюту! Ах ты, Господи! И я с тобой поеду. Подпою.
— Куда тебе!
— Так на машине же?
— На машине.
— Ну вот. Это раньше все конями ездили. Как в Гриневском лесу заночевали — помнишь?
— Да уж помню.
На печи трещина, два кирпича еле висят.
Намазать бы глиной и склеить хорошенько. Глины у речки накопаю.
Снова снежок повалил. Ласковый, мягкий. Тропинку еле видно. Занесло, да и смеркаться стало.
Раньше полнее речка была. Сейчас не то, обмелела.
На склоне глина.
Да ведь зима же. Как тут глины нароешь? Такие сильные морозы были.
А я-то, дуралей, с лопатой пришел!
В речке меж льдов тонко струится поток. Даже в морозы не вся промерзла, шальная.
Тот берег совсем занесен, а наш крутой, почти что голый.
Славная речка, быстрая.
Летом играет, искрится.
Играет, искрится…
Что ж, пойдем назад, какая тут глина.
Александра Филипповна успела притащить из колодца два ведра воды. Заваривает чай.
Совсем уже стемнело, на часах полшестого.
Всегда на воду и на огонь мог смотреть безотрывно. Вот и сейчас оставил там часа полтора. Совсем старый стал.
К чаю печенье и вафли. Вазочка крыжовника, перетертого с сахаром.
— Яков Никитич приходил. Завтра едет в район. Спрашивал, не надо ли чего.
— Ну а ты?
— Скумбрии попросила, горячего копчения.
— Вот любишь ты эту скумбрию.
— А что же, вкусная. И майонезу к ней.
После чая сажусь под лампу читать.
Обязательно читаю на ночь Писание.
С тех самых пор, как тетки Нади наследники выкидывали хлам, чтобы перевозить избу в другое место. Метили мелом бревна. Мальчишки набежали рыться в барахле, дрались. Мне досталась потертая книжка — Новый Заветъ.
Спрятал, тайком читал, сначала про себя, потом вслух, невольно смягчая окончания тревожных слов непривычными твердыми знаками.
Через год уже знал почти наизусть, в книгу едва заглядывал. Да что там книга — живые картины видел, улавливал голоса. Дрожал, плакал, и все втихую, признаваться боялся. Потом в семинарии все удивлялись, как я мог произносить целые главы подряд.
А сейчас вот тыкаюсь, словно слепой, ничего в голову не идет.
…кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник…
Проговариваю губами, возвращаюсь назад.
Буквы, как те клопы, разбегаются.
Вот, не забыть бы!
Завтра же надо будет попросить у Якова Никитича отравы, он обещал дать, и в бане хорошенько их потравить. Давно пора. Совсем уже допекли, ползают по полкам, кусают. И ведь нигде нет, а в бане — на тебе, завелись…
Ползают по полкам, кусают… Ох, отойди от меня, сатана!
…и если я не творю дел Отца моего, не верьте мне…
С грехом пополам дочитываю главу и начинаю сначала.
Второй раз идет легче, пока не сразу истерлось из памяти.
…я есмь пастырь добрый…
Да и Бог с ними, с клопами. Тоже твари. Лучше печку сделать. Пойти взять под речкой глины, развести теплой водой…
В третий раз и вовсе хорошо читается, покойно.
…пастырь добрый полагает жизнь свою за овец…
Лампочка мигает. На улице поднялся ветер.
…потому любит меня Отец, что я отдаю жизнь свою…
Вот и снова, как раньше, дрожь пробирает.
Верую, Господи, верую.
Сделано дело. Отступил, проклятый.
Вдруг приходит на память, как мать тащит меня, перекинув через плечо, из подожженной снарядом хаты. Животу тесно, гудит огонь, прямо над головой рушатся балки. Пропало все, только меня успела она из пламени выхватить да Тихвинскую Божию Матерь.
«Миша! Ты как? Живой?»
Вырыли потом землянку, зимой еле уцелели от холода, а следующим летом возили на себе из леса бревна, заново строились. Еще шесть лет там после войны жили, пока отчим новый дом не поставил
Тридцать километров отсюда.
А вот и большой белый конь, на которого верхом сажал меня отец.
«Мишка! А ну, крепче! Крепче сиди!»
Вокруг родные, лица все беспокойные, а отец — нет. Веселый, тянет руки, поддерживает. Спина у коня твердая, будто палка вдоль хребта лежит.
Только это про отца помню, больше ничего.
Сороковой год был. Осенью призвали его на службу.
«Что, Мишенька, что? Пальчик? Ну, дай маме ручку. Сейчас подуем-подуем-подуем… У кошки заболи, у собачки заболи, а у Мишеньки жирком затяни. Еще подуем-подуем-подуем… Вот так…»
Отец Михаил роняет голову, книга со стуком падает на пол.
Страницы несколько раз перелистываются и раскрываются на шестьдесят первом псалме.
Тихонько мычит отец Михаил во сне, всхрапывает, свешивается набок и не видит, как Александра Филипповна, тяжело приподнявшись на постели, несколько раз быстро осеняет его крестным знамением.
Ожидание поезда
Ожидание поезда полно очарования и тайны.
Поезд приходит на станцию раз в сутки, в восемь часов и десять минут утра. Его ожидание случается раз в год, в августе. По дороге от бабушек и дедушек домой, в Москву.
Для того чтобы поезд появился, нужно много раз заглядывать вдоль исчезающих рельсов, в пологий парус леса, в разреженный утренний туман, вдаль. Но сколько ни гляди на рельсы, первый момент появления поезда обязательно упустишь. Стоит только на секунду отвести глаза, а потом вернуться, как поезд, словно по волшебству, уже виден на повороте почти целиком: тепловоз и несколько вагонов. Заметить, как поезд выглядывает из-за леса, мне не удавалось никогда.