Площадь отсчета
Шрифт:
— Я сказал, что против него го–готовится… вы–выступление. Что оно будет… завтра. Что вы…погубите Россию! Это все!
— Иуда, предатель, сколько ты получил за измену? — не останавливался Оболенский. Он ощупывал карманы Ростовцева, который лежал, раскинув руки, не сопротивляясь, — Где твои тридцать серебреников? — он наконец вытащил горсть мелочи и несколько конфект и в сердцах швырнул их на пол. — Паскуда!
— Евгений, — умолял его Рылеев, — успокойся. Он не виновен в том, что его образ мыслей иной, нежели у нас. Он не был связан с нами никакими клятвами. Отпусти его!
— Отпустить? Да его убить мало! Я убью его!
Рылеев сложил письмо Ростовцева вчетверо и засунул к себе в карман.
— Поздно!
13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДЕНЬ, АНИЧКОВ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ
Николай
Даже если этот поручик и сумасшедший (очень смахивает, в самом деле, и так молод), судя по всему, заговор есть, и нешуточный. Даже если не считать донесения Дибича о тайных обществах, одних только намеков Милорадовича достаточно, чтобы понять: в гвардии все пронизано недовольством. Присяга Константину для них — только предлог, чтобы сбросить его и захватить власть в стране. Значит, первая задача: сделать так, чтобы вторая присяга прошла спокойно. Надобно пораньше начать, чтобы упредить их планы. Пускай господа сенаторы раз в жизни поднимутся в 5 утра! Второе — непременно явиться сегодня на заседание Государственного совета с Мишелем как с живым свидетелем и вестником братней воли. Это придаст уверенности. К вечеру он должен вернуться. Значит, заседание назначить не ранее восьми. Далее — на завтра вызвать Серафима… или нет, не откладывая, поговорить с митрополитом еще сегодня.
Мэри, услышав в соседней комнате звонкий голос сестры, без малейшего сожаления отцепилась от отца и убежала. Николай постоял в дверях, глядя на девочек. «Боже мой, они совсем не говорят по–русски. Шарлотта все время с ними, все понятно. А у меня уже нет времени — и не будет. Взять русскую няню, учителя, в конце концов». Сашка сидел один в своей комнате, в своей любимой гусарской курточке, сосредоточенно раскрашивая акварелью какую–то большую литографию с батальной сценой. Увидев отца, мальчик встал и хмуро поклонился.
— Привет, Сашка! — сказал Николай по–русски. — Что это ты рисуешь?
— Битва Александра Македонского при Гранике, — отвечал ребенок по–французски, — вы не смотрите, я еще только начал.
Николай поморщился.
— Я тебе по–русски говорю, и ты мне по–русски отвечай!
Мальчик еще более помрачнел.
— Хорошо, папенька.
Николай вздохнул и осторожно опустился на детский стульчик.
— Сашка, — он притянул ребенка к себе, убрал с его лица длинные льняные волосы и посадил к себе на колено, — видишь ли, Сашка… Я завтра буду императором, а ты цесаревичем. Знаешь ли ты, что это значит?
— Нет, папенька, — отвечал Сашка, отвернувшись.
— Это значит, что мы с тобой уже не будем играть в игрушки. У нас с тобой теперь будет новая работа, самая трудная работа на свете, и мы будем стараться делать ее хорошо. Ты будешь мне помогать, ты уже большой. Тебе придется много учиться. Ты готов?
Сашка не отвечал. Он плакал.
13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДЕНЬ, МОЙКА 72, С. — ПЕТЕРБУРГ
Если еще ранее и были сомнения, то теперь их не оставалось. Правительство все знает, значит, надо выступать немедля. В том, что оно все знает, сошлись все. Не может быть, чтобы Ростовцев в личной беседе с Великим князем не сказал ему большего…
— Лучше быть взятыми на площади, нежели на постели, — подытожил Николай Бестужев, — пусть лучше узнают, за что мы погибаем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем
— Да и подлецы мы будем, ежели после всех клятв наших не воспользуемся случаем, — соглашался Пущин.
«Вот эти двое — люди дела, а не слова, — думал Кондратий Федорович. — Ах, если бы таких было поболее среди нас!»
И действительно, людей было много — они уже не помещались в скромной рылеевской гостиной. Кивера, шпаги, эполеты. А на поверку — одни крикуны.
— Надо разбить кабаки! — самозабвенно кричал Якубович. — Чернь должна опьяняться! — сам он уже, судя по всему, успел опьяниться. Глаза его были красные, мутные. — А там, взять в ближайшей церкви хоругви и с иконами, с пением — на площадь! Только так!
— Ни в коем случае, — махал руками Рылеев. — Никакой черни! Никаких кабаков! Народ должен видеть, что мы свято исполняем закон. Поэтому–то и собираемся перед Сенатом и действуем от его имени!
— Ежели мы не выступим, нас возьмут по одному, — тихо говорил Николай Бестужев брату Александру, — это сейчас Николаю Павловичу некогда было допрашивать этого иуду. После присяги, если все сойдет благополучно, начнутся аресты. И тогда — тю–тю, — он красноречиво провел пальцем вокруг шеи.
Братьев Бестужевых в комнате было трое. Самый младший из них, Миша, был штабс–капитаном Московского полка. Он точно обещал привести свою роту. Сейчас каждый человек был на счету. Буквально только что от полковника Финляндского полка Мюллера пришел ответ. Мюллер ясно давал понять, что не намерен, как он выразился «служить игрушкой других в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах». Это было досадно, но выхода не было. Надо было собирать те силы, на которые можно было рассчитывать. Трубецкой как–то очень спокойно заметил, что ежели все будет идти правильно, так и одного полка достаточно. Рылеев успокоился — самое меньшее, утром на площади будет два–три полка. Николай Бестужев отвечал за Гвардейский морской экипаж. Были надежные роты в Измайловском и Лейб–гренадерском полках. Были спокойные люди — Розен и Сутгоф, которым можно было поверить на слово. А вот что будет делать Якубович, который вместе с лейтенантом Арбузовым взялся силами Гвардейского экипажа захватить Зимний дворец и арестовать царскую семью, было неясно. Ему советовали раздобыть план дворца, а он только смеялся в ответ: «Николай не иголка — не уйдет, не спрячется!». Рылеев уже советовался с капитаном Торсоном: а что если взять надежный фрегат, погрузить в него царскую фамилию — и за границу! Идею тут же отбросили за отсутствием в данный момент навигации, снова спорили и выкрикивали лозунги до хрипоты. «Умрем, ах, как славно мы умрем!» — восклицал, заразившийся общим настроением восторженный Саша Одоевский.
Рылеев думал совсем о другом: вопрос о царской семье продолжал оставаться нерешенным — на то, что Якубович и Арбузов самостоятельно арестуют или убьют нового царя во дворце, особой надежды не было. Более того, Кондратий Федорович все уверенней приходил к выводу, что, останься в живых Николай Романов, междоусобная война неизбежна, а там и хуже — пойдут Лжедмитрии, смута, пугачевщина!
На этот вопрос был только один ответ: его друг Петр Каховский, которого он принял в Общество год назад. С тех пор Каховский преследовал его предложениями убить царя. Александра не стало — но Каховский, который сперва настроился сложить свою буйную голову в Греции, ждал своего часа — сейчас он снова намеревался стать цареубийцей, на этот раз уже истребив Николая. Бедный Каховский! Он болтался в Петербурге без службы, без денег, был озлоблен до крайности, был должен всем знакомым, больше всего Кондратию Федоровичу, и весь пыл своего озлобления переносил на царскую власть. Он до хрипоты обличал всем известные недостатки российской жизни, от судов, мостов и дорог и до погоды, а решение всех проблем видел в одном: уничтожить самодержавие. Как–то раз посреди вот такой пылкой речи рассудительный Иван Пущин сказал ему: «Петенька, друг, в том, о чем ты говоришь, ничего не изменится. Я сам нарочно вышел из армии, чтобы сделать благородное дело — улучшить наше судопроизводство. И что же? Все воруют, все врут. Мы можем дать России республику, но вряд ли сможем сделать ее Европою…» Рылеев соглашался с Иван Ивановичем — и не соглашался. Да, Родине нужна конституция, свобода, представительское правление. Более того, за это можно было легко жертвовать жизнью. Но вот сможет ли человек русский на свободе жить так, как живет англичанин, он не знал. Все люди одинаковы, надеялся Рылеев, а потом спрашивал себя: а одинаковы ли?