Площадь Соловецких Юнг
Шрифт:
– Почему ты решил, что не удержу? – спросил он, накидывая на озябшие плечи городскую куртку. В эти часы у него всегда мерзли плечи.
– Да потому что ты не разбираешься в том, что на нее надето.
– Что там такого одето? Костюмчик джинсовый, побрякушки со стеклом на пальцах.
– Эх, молодо-зелено. Колечки у нее на пальчиках со вставками из белого золота и настоящими бриллиантами. Да и костюмчик не простой. И хозяйка не простая. А машину-то ты видел?
– Что – машина? Внедорожник паркетный, таких сейчас полно. Не сама же она на него заработала. Значит, папа или мама богатые.
– Или папик покровительствует – уточнил
– Думаешь? – Слава чувствовал, как от крепкого чая – расплата за бодрость и ясность – сердце мощными ударами лупит в клетку. – ну что ж, значит не судьба.
Дом престарелых постепенно оживал.
Прошаркал Дмитрич, старый шахтер, убежденный коммунист и ярый ненавистник любых отклонений от нормы. Вставал он ровно в шесть, лет пятьдесят, как подозревал Слава, не изменяя этой своей привычке, ложился ровно в десять. Каждую пятницу напивался, и – если, к несчастью, смена попадал на этот день, изводил Славика рассказами о своем славном прошлом. Звенели в его рассказах горны, гремели отбойные молотки, голос диктора радостно руководил утренней зарядкой под бодрое бренчанье пианиста Родионова, красное знамя переходило из одних царапающих древко мозолями рук в другие, профсоюз оплачивал путевки в здравницы Кавказа. Славе же казалось, что кроме победных маршей слышались в рассказах шахтера и скрежет тюремных ключей, и звон обеденного лагерного рельса.
Слава, бледный и осунувшийся после бессонной ночи, выполз в коридор, чтобы поздороваться с ветераном – но тот метнул в него такой ненавидящий взгляд, что охранник понял – отныне и навсегда он в черном списке, проклят и забыт, как нарушитель порядка.
– Слышь – спросил он через плечо Кондрата. – мне все интересно, откуда это Дмитрич по утрам шаркает? Не из общих корпусов, это точно.
– Не из общих – поднял отяжелевшую похмельем голову Кондрат – с чего ты решил, что верный директорский стукач будет в общих корпусах жить? Он здесь когда-то сторожем работал, пока охранников не наняли, так до сих пор у него личная каморка сохранилась. С левой стороны, возле бухгалтерии…
Слава застонал – потише, конечно, чем стонала ночью Ася, не с таким нарастающим надрывом, но тоже с чувством. Кондрат хохотнул.
– Все, Славик, не слушать тебе теперь болтовню о славном прошлом. Надо же так над ветераном издеваться – лучше бы, в самом деле, в директорский кабинет девицу увел.
Не исключено, что любопытный старый хрыч высунул нос на давно забытые звуки… даже если не высунул, то молодая девчонка, прикорнувшая клубочком на диване между пыльной пальмой и глянцевым фикусом, не могла остаться незамеченной. Действительно, незамеченной она не осталась – появилась через несколько минут после ветерана, смущенная и одновременно возмущенная, с заспанным розовым следом на щеке и наспех одетая. Но на пальцах и под волосами уже искрились камушки, и дымила в углу рта совсем ни вяжущаяся с юным обликом сигарета.
– Доброе утро… ну, блин… – она вдохнула дым и, мужественно справившись с кашлем, выпустила его изящной струйкой – встал надо мной, козел, и рассматривает. Я глаза открыла и чуть не померла со страху. Это кто?
– А ты что? Старик это, разве не заметила? Что ты ему сказала?
Слава сообразил, что не просто так шахтер негодующе бурчал себе под нос.
– Ну, сказала… что может сказать полуголая девушка пердуну с вонючим запахом изо рта? От него же за версту несет…много чего сказала, надо думать.
– И все – вежливо?
– Вежливо? – Ася прикрыла ресницы, вспоминая, и вдруг хулигански ухмыльнулась. – Конечно, вежливо. Целых два вежливых слова было.
– Каких? – хором спросила охрана. На что юная девица, зардевшись и потупившись, призналась.
– Ну, первое слово – а. А второе – у.
– А остальные? – сдерживая смех, уточнил Кондрат. Ася пожала плечиком и уточнила.
– Остальные трех видов – почти приличные, неприличные и очень неприличные. Сам виноват. Напугал нежную девицу.
Слава смотрел на нежную девицу со странным смешением чувств. Никогда в жизни его не брали вот так, откровенно и неотвратимо. Завлекали, кокетничали, намекали, обижались, если он по своему простодушию не замечал завуалированных знаков внимания, или шарахался, если перли с животной прямотой. Но чтобы совершенно естественно и не пошло, без надоевших красивостей и жеманства и в то же время без цинизма – такого еще не бывало.
Ася, глотнув чая и сморщившись на его вяжущую горечь, стала расчесывать волосы, с трудом протаскивая застревающий в них гребень. Кондрат ел ее глазами, забыв даже про недопитый коньяк; Славик хмурился, вспоминая слова напарника и все больше и больше соглашаясь с ним – действительно, все живут в своих мирах и вращаются на своих орбитах. И горе, если орбиты пересекутся…
Ася же не обращала внимания ни на одного, ни на другого. Она мазнула по губам розовой помадой, убрала ваткой темные потеки под глазами и обновила черноту ресниц, тряхнула словно ожившими волосами… и ушла. Чмокнула воздух, прикоснувшись щекой к Славиной небритой скуле, поиграла пальчиками в сторону Кондрата и выбежала на улицу, где почти сразу приглушенно заурчал, словно дождавшись ее, автомобиль.
Охранники переглянулись и Кондрат, скроив какую-то неописуемую мину, развел руками.
Глава 2
Толстая записная книжка в черной коленкоровой обложке, заполненная невнятным и неряшливым мужским почерком, вызывала невольное уважение. Листы в клеточку пожелтели от времени, в некоторых местах попадались размывшие буквы капли. Часть текстов была жестоко вымарана, заштрихована начерно, некоторые записи были сделаны карандашом, между страниц попадались раздавленные и засохшие комары. С почерком тоже были проблемы – буквы л, н, п, автор писал почти одинаково. Кроме того, он забывал про окончания да и просто, видимо, горя вдохновением, частенько пропускал целые слога.
Тем не менее Слава морщил лоб, разгадывая очередную закорюку, разгадав же – сноровисто стучал пальцами по клавишам, и читал, улыбаясь, с монитора восстановленный текст. Стихи, получившие вторую, электронную жизнь, были замечательные – Слава повторял понравившиеся строчки, пока не запоминал их наизусть и опять погружался в желтые листы, как в прошлое.
Это занятие захватило его – он разбирал и печатал стихи все три дня до следующей смены, мечтая порадовать тихо угасающего в доме призрения автора. Он радовался, как ребенок, возвращая из неизбежного забвения сильные, яркие, чеканные строки и знал, что у них будет читатель и ценитель. К вечеру третьего дня Слава закрыл записную книжку и погладил рукой затертый до блеска переплет.