Площадь Соловецких Юнг
Шрифт:
– А что дальше?
– Ничего дальше. Потом я пытался ее забыть, связывался с другими женщинами. Женился. Пригласил ее стать крестной моего сына. Приехали с женой к ней в гости – уже официально, как старый друг семьи. Посидели, поговорили, попили водочки, обсудили дела крещения. А жена потом, дома уже, устроила истерику от ревности.
– Что ж там у вас такого в гостях было? Целовались в коридоре?
Дед усмехнулся.
– Да прям… целовались… скажешь тоже…мы и сейчас то целуемся совсем нечасто…Я, говорит, видела, как она на тебя смотрела. Как она на меня смотрела? Хотя бабы, как говорится, нутром чуют. Видимо, что-то во взгляде моей любимой было, раз жена ядом изошла.
– И
– Да ничего. Верочке же пришлось нешуточные бои выдержать. И ведь выдержала.
– Какие бои? – Уточнил Слава. Дед уже опьянел, и речь его становилась все более и более несвязной.
– Такие бои. Я же был простой человек – захотелось Веру увидеть, собрался и поехал. Приперся без предупреждения, сижу, водку пью, Верунька вместе со мной пьет вино. Муж рядом бегает, но ничего не говорит. А потом ей скандалы закатывал – какого дескать, хрена этот неудачник и алкоголик к тебе повадился? Она ему – он не неудачник, он поэт, и вообще, это мой друг, и мои друзья ко мне приходить будут. В общем, отвоевала она мои нежданные визиты. Так я к ним и таскался, когда вожжа под хвост попадет. Конечно, странное общение было. Я на язык несдержан– но что бы я не говорил, Вера все мне прощала. И понимание с годами только крепло. Хотя общаться становилось все тяжелее и тяжелее. Дети, быт, она крутилась, как белка в колесе. Плюс эта библейская заповедь – не пожелай жены ближнего.
– А может, она думала, что вы ее не желаете?
– Да прям. – задиристо вскинулся Дед. – как это она так могла думать? Я ей как-то ляпнул в своей манере – дескать, никуда ты от меня не денешься, не захотела стать женой – будешь любовницей.
– И что она? – восхищенно спросил Слава.
– А что она? Как положено. Фыркнула, возмутилась, сказала – никогда. Когда я ей еще раза три это повторил, припугнула – дескать, не перестанешь, больше не придешь. В итоге пришли к консенсусу.
– К какому?
– Я не перестал, но и она от дома не отлучила. Хотя, конечно, возможности для любви не было никакой. Я ей говорил – на нас библейская заповедь не распространяется, я тебя желал, когда ты еще ничьей женой не была, к тому же твой козел мне совсем не ближний.
– Она верующая?
– Верунька-то? Еще какая верующая. Может, я жив до сих пор только потому, что она каждый день за нас молилась.
– Тогда то, что вы делали – грех.
Дед долго молчал, прежде чем ответить.
– Да нет, вьюноша. Это как раз не грех. Грех – это сходиться ради животного притяжения и жить вместе только ради него. Делать то же самое, что делают черепахи, слоны, крокодилы, птицы. Ради продолжения рода. Это даже не грех, это дань природе. Но это не любовь.
– Нет, погодите, погодите – оживился Слава. – все говорят, что плотская любовь – высшее проявление любви духовной. То есть – человеческой.
– Человеческой! Размечтался! Волки, например, тоже моногамны. Один раз в жизни сходятся – и навсегда. Только при них ничего такого не говорят. Лебеди более возвышенны и романтичны – лебединая верность и все такое.
А вообще-то… наверное, это естественно – путать любовь с сексуальным голодом. И потом, молодой человек – есть такое понятие, как половая зависимость. Это что-то вроде наркотика. Подсел на зависимость от определенного человека и слезть с нее не можешь. Болеть начинаешь. Но это тоже не любовь. Если уж на то пошло, то любовь к коньяку или вот, сигаретам гораздо крепче и надежней. И тоже – настоящая, верная любовь. И настолько же разрушительная.
– Ну хорошо. Может быть. Допустим. Ну а что же такое любовь, в таком случае?
– Колотить мой лысый череп, если я знаю. – медленно ответил Дед. – можно сказать так – любовь – это сорок лет. Это скандалы с мужем. Это боль вот здесь – физическая боль, настоящая. – Дед повел рукой возле впалого живота.
– Это года, прожитые без малейшей надежды на взаимность. Это черное отчаянье и ослепительный свет радости – просто от случайно встречи. Это возможность невозможного. Это вальс, кружащий голову. Это недоуменные взгляды родни и детей. Это тоска осознания, что ничего нельзя изменить. Это пустые фразы и разговаривающие глаза. Это решимость отдать жизнь просто за тихую улыбку твоей подруги. Это не молодость, не зрелость. Это что-то, лежащее совсем в другой плоскости. И поэтому – неподсудное.
– Ну все-таки вы ее добились?
– Добился? – переспросил Дед. – нельзя так говорить. Просто в один прекрасный день вдруг пришло понимание – нужно быть вместе. Потому что по другому нельзя. Такая страшная ясность.
– Почему страшная? – удивился Слава.
– Потому что прийти эта ясность должна была сорок лет назад. Но тогда ее слишком много сора заслоняло. Давай, парень, выпей со мной.
Слава не стал спорить – он молча взял кружку и негромко сказал.
– Выпью. Ничего подобного я не слышал. Даже не знаю, что вам пожелать. Вы сильный человек. Только сильный может пронести такой груз через всю жизнь. Ваша девушка, наверное, эту силу почувствовала – и уже сопротивляться ей не смогла. Жаль, действительно жаль, что так поздно.
– Нормально – вдруг спокойно сказал Дед. – Все нормально. Думаешь, тогда бы я смог оценить? Да ничего подобного. Я бы рефлексировал, переживал, пил бы. Нашел бы кучу недостатков на пустом месте. А вот сейчас я понимаю, какое это счастье – хотя бы раз в неделю быть с любимой. И ничего нам помешать уже не сможет. Так что не надо меня жалеть, я счастливый человек.
Помолчали. У счастливого человека осоловел взгляд, которым он продолжал всматриваться в прошлое. Слава вдруг вспомнил промелькнувшее слово.
– Извините, а вы пишете стихи? Вы поэт?
Дед тяжело посмотрел на него.
– Я был поэтом. Я перестал быть им. Поэзия никому не нужна. Я сжег все свои стихи. Ничего не осталось. Верунька меня за это чуть не убила. Она, пожалуй, единственная, считала меня талантливым. Нет, вру. Не только она. Она просто была моим первым читателем и никогда в этом не сомневалась. Зачем об этом говорить? Это все в прошлом. Опоздал я. Запоздалый.
– Ну может хоть черновики сохранились? – выпытывал Слава. – я люблю стихи, это, можно сказать, мое хобби. И, вы знаете, я считаю – все, что написано, написано не просто так, а для кого-то. Если вы написали стихи, вы не должны их уничтожать. Даже если они самые что ни на есть беспомощные, неудачные, графоманские – своего читателя они найдет. В конце концов, не все же понимают классическую музыку? Так же не все понимают настоящую поэзию. Значит – все имеет право на существование.
– Ты интересно мыслишь, молодой человек. Может, ты и прав. Может, любая дрянь может кого-нибудь спасти. Может и поможет… черновики, черновики. Одна только тетрадь сохранилась. Но я в ней копаться не буду. Мне это уже не нужно. Если ты хочешь помочь неизвестно кому – разбирайся в ней сам. Мне все равно. Все, юноша. Сладких тебе сновидений. И никогда ничего не откладывай на потом. Адью…
Слава хотел было поддержать своего ночного гостя, но тот оттолкнул его руку и проворчал.
– Не страдай херней – после чего пошел по пустому коридору, стараясь держаться ровно. И ровно через семь минут окрикнул Славу, который шел на ночевку и, отводя отчего-то глаза, протянул ему ежедневник в черном переплете.