Плоский мир
Шрифт:
У линии входа в аудиторию меня встретил мужчина, которого я видел впервые; он держал чемодан, и, когда заслонил на меня, стал перекладывать его из руки в руку, как будто решал, какою из них со мной поздороваться. У меня, впрочем, не было ни малейшего желания с ним общаться, ибо я сразу понял, что он один из исполнителей новых институтских распорядков. Наконец он все же протянул мне руку, и тут я увидел, что на ладони его стоит маленькая оправа очка; внутри ее было темное стекло.
— Наденьте очко, — попросил он.
— Зачем?
— Теперь в плоскости каждой поточной аудитории висит особая люстра, которая мелькает разными цветами и влияет на умственные способности студентов, стимулируя их.
— Если она стимулирует, то почему тогда я должен надевать
— Потому что вам нужно читать лекцию.
Что он имел в виду этим своим ответом, я понял сразу, как только прошелся по всей плоскости аудитории, в которой мне предстояло работать следующие полтора часа, — (я специально сделал это, так как меня охватили недобрые подозрения), — люстра была очень необычной формы, с разноцветными стеклышками в прорезях; кусочки света ловкими светляками проникали в глаза студентам, и у каждого из них он настолько расширился, что был похож на блюдце.
Тут в плоскости аудитории появился мужчина, которого я встретил у входа и осведомился у меня, почему я не начинаю лекцию.
— Боже мой, что вы наделали! — воскликнул я, — это же настоящее зомбирование!
— Вам только так кажется, — возразил он, — я гарантирую, что после лекции каждый из них сумеет повторить материал слово в слово.
Я ничего не ответил ему и направился к прямоугольнику кафедры; я сторонился разговора с этим человеком, и все же то, что увидел я в следующее мгновение, заставило меня снова обратиться к нему: на кафедре стояла увесистая тетрадь.
— А это откуда здесь?
Он ответил, что в тетради мои новые лекции и что они, по большому счету, ничем не отличаются от тех, которые я сегодня принес из дома и которые лежали теперь в моем портфеле, кроме специального порядка слов — вот он-то очень важен.
— Но все лекции у меня в голове, я никогда не диктую их по тетради, а ее беру с собой на всякий случай, — сказал я.
— Значит, выучите их снова, профессор, — сказал он, и глазом не моргнув — (да-да, я видел, что не моргнул, потому как в этот самый момент я специально нашел на него), — и я повторяю, чтобы вы обратили особое внимание на порядок слов — он должен быть точно такой, как в этой тетради; под его влиянием и также под действием специального света, студенты освоят материал в скорейшие сроки.
— По их виду этого не скажешь, — заметил я сухо.
— А какая разница? — осведомился он довольно резко, ибо, как я сразу смог определить, был готов к подобному моему замечанию.
Я понял, что спорить с этим человеком бесполезно, и у меня нет никакой возможности не подчиниться ему, по крайней мере, сегодня, открыл тетрадь на кафедре и принялся читать и водить головой по строчкам — со стороны я, наверное, походил на маятник; все последующие полтора часа, мужчина внимательно слушал меня, заняв место около одного из студентов — из-за квадрата своего чемодана он достал тетрадь, точно такую же, по какой я теперь диктовал лекцию, и безмолвно контролировал меня, чтоб я не сбился, а если мне случалось где-то переврать слова, лицо его, подозреваю, делалось малиновым, и он тут же исправлял мою ошибку. Мы, должно быть, походили на двух скучных попов, которые стараются вызубрить Евангелие — я, во всяком случае, не хотел и не в силах был в подобных обстоятельствах говорить выразительно.
На следующих двух лекциях повторилось то же самое, и снова присутствовали абсолютно все студенты — никто не отправился в кино или в кафе, не ушел домой; единственное, над чем я мог в этот день позабавиться, было то, что такое положение вещей меня нисколько не воодушевляло, а наоборот вызывало во мне чувство угнетения, но вы сами понимаете: когда испытываешь веселье, (назовем это так, хотя это и сильно сказано), видя, как кто-то кого-то угнетает, и когда угнетают тебя, впору обращаться в сумасшедший дом.
В конце дня я был ознакомлен еще с несколькими новшествами, которые сулила программа Великовского: в аудиториях, предназначенных для семинарских занятий, должны были в скором времени повесить денежные знаки, огромного размера, сделанные в виде картин, —
Если я и дальше буду продолжать рассказывать о нововведениях, то это, вероятно, займет не один час, а у нас не так много времени, так что я лучше ограничусь тем, что уже сказал. По истечении следующего месяца вся наша жизнь поменялась до неузнаваемости, ведь, как вы понимаете, реформа в одной сфере повлекла за собой массу изменений во всех остальных.
Теперь я, пожалуй, перейду собственно к истории Дениса Коженина, студента, который к тому времени учился на третьем курсе. Должен сказать, что знал я его достаточно хорошо, еще с того самого времени, когда он только поступил в наш институт. С этим связана целая история, и я намереваюсь начать именно с нее, иначе не будет ясно многое из того, что произошло гораздо позже.
Я хорошо помню тот день, когда Коженин первый раз появился в институте, было это четыре с половиной года назад: его плоский сгорбленный профиль с глазом, на который была одета застекленная темным стеклом железная оправа очка, кривая улыбка, постоянно сковывавшая его полугубы, — все это во время разговора создавало странное впечатление, будто рядом с тобой находится скорпион; (как выяснилось позже, он и был скорпионом по знаку зодиака). Коженин сразу не понравился большинству студентов, и они хмурили бровь даже тогда, когда он просто сидел с ними в плоскости одной аудитории, а уж если им случалось заслонить его собою, то лицо их и вовсе зеленело; между тем, если бы вы спросили их, с чем это связано, я думаю, они или не нашлись бы, что ответить, или не захотели бы отвечать — в конце концов, люди редко признают, что человек им не нравится из-за странной улыбки, слишком громкого смеха или еще какой-нибудь чепухи — нет, они будут подобно стервятнику выжидать, и когда объект их неприязни сделает что-нибудь такое, к чему можно будет придраться, — вот тогда они и ухватятся за это, найдут причину, так сказать, и после этого пощады не жди.
Вы, быть может, хотите спросить меня, почему я так хорошо это знаю? Все очень просто, когда я сам был студентом, я прочувствовал то же самое на собственной шкуре: не сделав ничего дурного, человек становится изгоем. Ну, а в случае Коженина поводом послужило вот что: недели через две после начала занятий, один из студентов, учившийся в его группе, погиб в автокатастрофе, и, как водится в таких случаях, в плоскость холла первого этажа поместили деревянную доску, обитую черным сукном, — а к ней прикрепили фотографию студента и сообщение о его гибели.