Плоский мир

Москвин Евгений

Ответа на вопрос не последовало, и тут я понял, что совершенно уже не чувствую присутствие Коженина в комнате.

— Денис, ты где?

Нет ответа.

Я прошелся по всей плоскости, затем вошел в другую и тоже там все обследовал и звал его, но безрезультатно; если бы перемещение моего профиля по плоскости оставляло яркий след, то, вероятно, минуты через две моя квартира походила бы на диаграмму, в которой закрашена семидесяти пяти или восьмидесятипроцентная часть — я не побывал в единственной комнате, которая уже несколько лет была нежилой. Там-то я и обнаружил Коженина. Он заслонял полку и, словно работая на счетах, перемещал то туда, то сюда книги, которые сияли золотыми и серебряными надписями и напоминали надгробия.

— Господи,

зачем ты пришел сюда?

Он пожал плечом.

— Здесь дождь лучше слышен…

— Ты меня до смерти напугал.

— Ну и что?.. Зачем ты поставил сюда эти книги? Все равно ж, небось, не читаешь?

— Они всегда здесь стояли, — ответил я и загородил его собою.

— А здесь кто-то раньше жил?

— Да, мы с женой.

— А где она сейчас? Вы развелись?

— Нет, она умерла.

Полугубы Коженина растянулись в улыбке. Снова, как и тогда, в холле института, могло показаться, что он шевелит при этом воображаемыми волосками, которые могли бы выглядывать из его ноздри.

— Знаешь, я уже видел эту улыбку, — произнес я, — тогда, когда ты смотрел на фотографию умершего студента. Поразительно, что в юности со мной случилось нечто подобное. Да и сейчас могло бы, если бы я не научился держать себя в руках. Это были похороны моей бабки. Я стоял и безуспешно старался подавить в себе улыбку, хотя мне было совершенно невесело. (Каждому человеку дана улыбка, но кто сказал, что для одного и того же?) С другой стороны я прекрасно понимал, что теперь не так скучно, серые будни развеяны, особенно если учесть беготню, без коей не обошлось оформления свидетельства о смерти, а также вздохи и рыдающие мины на бордовых лицах, — (такой оттенок они принимают еще у тех, кто проглотил железные цепи гомерического смеха). От всего этого я испытывал нечто, вроде озарения.

— Я улыбнулся, но своим мыслям, — нехотя ответил Коженин, — они не относились к тому, что ты сказал. И тогда в институте было то же самое.

— Значит, улыбка дана тебе для твоих мыслей, — заключил я.

Пришло лето, и я стал настоятельно рекомендовать ему перепоступить в наш институт; когда я первый раз завел об этом разговор, больше всего боялся, что у Дениса будет та же самая реакция, что и на мои расспросы о том, почему он его бросил, но, слава богу, ошибся — он, видно, и сам жалел о своем поступке.

— Тебе совершенно не нужно будет готовиться, ты без труда сдашь эти экзамены.

Он кивнул; его мимика была чуть более сильной, чем обычно, и я решил, что она может означать уверенность.

— Да…

— Ты это сделаешь?

— Я попытаюсь.

Разумеется, его попытка закончилась положительным образом. В новом коллективе его все также не любили, но он чувствовал поддержку с моей стороны и более или менее приспособился; с работы он ушел и стал бывать у меня еще чаще. Это было очень кстати, потому что мне нужно было как можно быстрее завершить научные исследования, — местное издательство предложило мне опубликовать книгу.

Прошло два года. Коженин благополучно перешел на третий курс, и тут как раз грянули те самые события, о которых я рассказывал вам в самом начале своего повествования. Я опасался, что образовательная программа дурно отразится на студентах, но, несмотря на мое прекрасное понимание тех особенных черт, коими обладал Коженин, не мог предположить, что именно он окажется явной ее жертвой. Когда же это все-таки случилось, я делал все, чтобы помочь ему.

В середине октября, ровно через неделю после того, как в институте появились нововведения, я заметил, что Коженин очень сильно изменился: вид у него был пришибленный, на семинарах он садился в самый угол и жался к стене так сильно, что казалось, будто его профиль наклеен на нее. Нужно сказать, что те люстры, о которых я говорил вам раньше, использовались только в общих аудиториях, — это и понятно, ведь если бы некто вздумал повесить их на семинарском занятии, то студенты попросту не смогли бы работать, однако, по

всей видимости, гипнотизирующий эффект, ими оказываемый, должен был восполняться как можно чаще, — это все равно как стимулировать зрение перфорационными очками; в результате студенты после каждого семинара должны были, выйдя из плоскости аудитории в прямоугольный коридор, находить глазом на небольшую лампочку, разукрашенную теми же цветами, что и люстра, и увенчивавшую желтоватый проем ровно посередине, — очень часто после занятия, в перерыве можно было увидеть длинные очереди студентов, которые, толпясь у этой лампочки и опасливо предвкушая вольфрамовые восьмерки в глазу, втягивали шеи за плечо, как будто были зрителями, взирающими на окровавленный эшафот, только в этом случае им все же хотелось оказаться под воздействием лампочки. В тот день, о котором я рассказываю, после семинара Коженин стоял именно в такой очереди; вид у него был вроде бы как спокойный, но когда пришло его время, и он заслонил лампочку, глаз его резко подпрыгнул, точно линия на кардиограмме, — чуть было веко не порвал, — и студент, рисуя руками на плоскости воображаемые полукруги, упал на ту линию своего тела, которая ограничивала спину. Я моментально пробежал по всем профилям студентов, столпившимся возле Коженина, — (их остановившиеся взгляды нарисовали в моем глазу вольфрамовую восьмерку, но, слава Богу, не такую сильную, какую смогла сделать треклятая лампочка в их глазах), — и склонился над ним; он был в сознании.

— С тобой все в порядке?

— Что?.. — спросил он каким-то странным голосом, лишь отдаленно походившим на его собственный, — было такое впечатление, что этот голос отразился от кривого зеркала.

— Пойдем, — я помог ему подняться; в следующий момент к нам подбежал тот самый человек, который встретил меня в первый день в лекционной аудитории — он, похоже, негласно был моим личным опекуном.

— Что случилось?

— Ничего существенного. Просто ему стало плохо, — я кивнул на Коженина, стараясь придать своему голосу как можно более доброжелательный оттенок.

— А-а… ну, в таком случае дайте ему воды и постарайтесь успокоить. У него есть еще пары?

— Да, есть… одна… — сказал вдруг Коженин; голос его был уже совершенно нормальным.

— Отлично, сынок. Твой преподаватель тебя успокоит, а потом ты пойдешь на них, но смотри ни в коем случае не опаздывай. Впрочем, вряд ли это случится. До свидания.

Если бы подобный эпизод произошел в первые дни введения программы, тогда, возможно, мы так просто от этого человека не отделались бы, но сейчас, когда все студенты, сделавшись марионетками в руках умелого кукольника, сами выполняли весь распорядок, его подозрительность ослабла, и он потихоньку становился охранником в середине рабочего дня, которому хочется побыстрее отправиться на обед.

Я отвел Коженина в аудиторию, где только что проходил мой семинар.

— Тебе лучше пойти домой.

— Нет, ни в коем случае, я не могу пропускать занятия.

— Забудь о них. Это уже совершенно не те занятия, что были раньше. Ты думаешь, я не вижу, как ты изменился за последнее время? Что с тобой происходит? У меня сложилось впечатление, будто тебя постоянно мучит плохое самочувствие, слабость…

Я думаю, что со стороны можно было увидеть, как Коженин застыл в нерешительности, а потом покачал головой.

— Нет-нет… все в полном порядке…

— И все же я настоятельно рекомендую тебе отправиться домой… и знаешь еще что? Не приходи сюда до тех пор, пока мы не сможем если не уничтожить эту программу, то хотя бы увиливать от нее.

(Несмотря на то, что говорил я это вполне твердо и уверенно, все равно прекрасно осознавал, сколь мизерны шансы на то, чтобы вернуть институт в прежнее состояние, и здесь большую роль играло то, как относилась к программе администрация и остальные преподаватели, — об этом я расскажу ровно через минуту).