Плоский мир

Москвин Евгений

— Если это начнется, я смогу определить? — спросил Гордеев, почему-то перейдя на шепот.

— Конечно. Но даже если нет, смогу определить я и сразу стукну ее кулаком по голове. Тогда она придет в себя и будет продолжать.

— Вы шутите?

— Нисколько.

Старуха или дремала или спала, но не очень крепко — как только Староверцев прикоснулся к ее профилю, она тут же спросила, он ли это.

— Я привел к вам человека, вы должны рассказать ему историю, которая случилась с вашим мужем и внуком. Я сказал ему, кто вы и о чем пойдет разговор.

— Ах, правда? Как зовут его?

— Павел.

Она потянулась к Гордееву и, взяв его за руку, долго ее не выпускала, как будто старалась определить по ней, действительно ли ее обладатель носит то самое имя, которое назвал Староверцев, а потом вдруг заговорила, и речь ее была ровной и не прерывалась на вдохе, как бывает это часто у стариков.

— Здравствуйте… Сядьте на стул, вам будет удобнее. Я очень рада, что меня, наконец, навестил кто-то, кроме Миши, — после того, как мой Иван Тимофеич скончался, ко мне редко приходят другие люди, да и раньше-то мы жили тихо и уединенно, заходили в основном только бывшие военкомовские сослуживцы,

но с ними-то мой муж и я общались очень тепло. Однако все же были это, прежде всего, его друзья, так что теперь-то они здесь перестали появляться, а может быть поумирали бедные, да я уж и не удивлюсь, если оно так и есть — не только ведь одного Ивана Тимофеича те события способны были в гроб свести; о них-то я и собираюсь теперь рассказать вам. Начались все наши несчастья еще очень давно, Великовский ведь никогда пенсионеров не уважал, ни во что их не ставил, деньгами снабжал мизерными, остальное же проедал в своем министерстве, а когда он вздумал осуществить эту образовательную реформу, уж и совсем стало невмоготу — ему нужны были на нее дополнительные деньги, и, конечно, он не нашел ничего лучше, кроме как содрать с нас последнее: отменил все льготы и еще поурезал пенсии. Одним словом, к пенсионерам он всегда относился как к какой-нибудь обузе, но в публичных-то выступлениях ничего этого не признавал. А тут вдруг в самый разгар реформы — было это год назад — нагрянул ветеранский юбилей, к которому мы с мужем и его сослуживцами относились самым что ни на есть прямым образом. Раньше, лет десять назад, когда Великовский еще особенной власти не имел, было спокойнее, и тот, кто был на его месте — забыла я уже его фамилию — относился к пенсионерам гораздо лучше, но тогда-то мы с Иваном Тимофеичем ими еще не были, а вот ветеранами — всегда, и в тот юбилей, помнится, было очень уж хорошо: нас позвали в местный Дворец культуры на концерт, а потом как следует накормили за ветеранским обедом. В этот раз, то есть год назад, по сути предполагалось сделать точно такой же обед, но вот тут-то Великовский и подставил нам свинью — все деньги он пускал только на свою политику, и никаких трат, даже по случаю юбилея, делать не собирался, но, конечно, оставить ветеранов без праздника означало бы открыто их оскорбить, ударить лицом в грязь перед всем министерством. Кстати, когда я так говорю, я не имею в виду, что остальные чиновники, кроме Великовского, защищают наши права, наоборот они относятся к нам так же наплевательски, и во всем его покрывают, однако никто никогда открыто ни о чем не заявлял, иначе наши сограждане могли бы и взбунтоваться; я хочу сказать, что если бы нашелся в министерстве дурак, который заявил бы обо всем этом на публике, из него бы тут же и сделали козла отпущения. Говорят, что они скоро и найдут такого человека.

— Так-так, — Гордеев заслонил собою Староверцева и посмотрел на него, — вы что-нибудь слышали о смерти чиновника Фрилянда? Быть может, его смерть не была случайной, и на него все и собираются повесить?

— Вполне возможно, — заметил профессор мрачно.

Художник, между тем, начинал чувствовать в голове сухие щелчки и даже какой-то странный свист; у него вдруг появлялось ощущение, будто все то, что говорили ему последние два часа — и Староверцев, и старуха — а также и то, что слышал он до этого от других даже в тех разговорах, которые происходили и несколько недель назад, — все это перемешивалось и кружилось, словно на какой-нибудь карусели, а потом, превращаясь уже в галлюцинацию, накладывалось на те самые странные картины, которые помнил он из своего первого сна о Татьяне, и теперь уже именно они назойливо кружились перед ним, будто бы стараясь овладеть его мозгом, и складывались, наконец, в один единственный профиль, не написанный на холсте, а бывший воображаемым лицом…

Великовский, Великовский, Великовский, Великовский, — ритмично повторялось в голове художника; нет, это был даже не голос, а какая-то безумная музыка, под которую танцевало не только воображение художника, но и все тени в комнате, которые, как ему казалось теперь, походили на растопыренные ладони, то ли жадные до денег, то ли умело манипулировавшие марионеточными куклами.

— Итак, — продолжала старуха, — ему нужно было как-то вывернуться, и он, в конце концов, сочинил такую хитрую уловку, что, стоит только услышать о ней, надивиться не сможешь, до чего доводит порой мрачная человеческая подлость. А сделал он вот как: вместо того, чтобы позвать на обед людей, он выписал из местного магазина одежды десяток манекенов, разодел их в военную форму, звездочки, погоны и все такое прочее, отвез в столовую и усадил их за стол перед тарелками с искусственной едой, после чего один нечестивый журналист все это заснял на камеру и отправил репортаж на местное телевидение; через день это транслировали в выпуске новостей и все время только и повторяли назойливо, что, мол, ветераны вчера голодными не остались.

— Если я правильно вас понимаю, — уточнил Гордеев, — то главное было как раз прокрутить это по телевидению в качестве отчета, а что было на самом деле никого особенно не волнует.

— Совершенно верно, — подтвердила старуха, — мой Иван Тимофеич увидел это по телевизору и так переволновался, что попал в больницу с сердечным приступом — там-то его врачи и оприходовали, да и не только он один, говорят, скончалось после этого выпуска новостей, еще несколько ветеранов — Великовский так все и планировал, вы что думаете… ах, Боже мой, до чего же бессердечный человек, играет нами, как куклами!

Как только Гордеев услышал последние ее слова, что-то опять щелкнуло в его голове, как будто деревянный сучок переломился надвое, и он понял, что перестает чувствовать свою голову, однако мысли так и роились в ней, так и щекотали извилины, только уж больно как-то путано и странно это происходило; ему вдруг показалось, что еще немного, и совсем уже станет невмоготу, ибо они по-настоящему сдавят его мозг. Так оно скоро и случилось — старуха все продолжала и продолжала говорить и как будто гипнотизировать Гордеева.

— Я уж помню этот репортаж, ясно как день помню, — голос старухи внезапно стал очень резким и прерывистым…

«Все

ветераны сидели за столами, в креслах с пятью спинками, (ох уж эти кресла!), сидели и шевелили конечностями… ну прямо как насекомые какие-то… заводные манекены… и главное как разодеты! Погончики, форма новая, что-то в ней болотное было… болотного цвета… И все то и дело наклоняются влево-вправо и посматривают на картину, которая висит на стене, своими безжизненными глазами посматривают, а на ней Великовский, у зеркала стоит, да еще так хорошо нарисован, как будто это, ей-богу, сам он… да-да, сам это он и был, в глазу-то его все эти погончики и форма, и сами ветераны отражались, смотрел, изучал и посмеивался про себя, как это ему ловко удалось совершить подтасовку. А репортер приехал на такси, расплатился с водителем и вдруг говорит ему удивленно: «Что это вы мне такое дали на сдачу?» Тот ему отвечает: «Дайте посмотреть… — и вылезает из машины, — ах, извините, это мне вчера заплатили, когда я картину Великовского нарисовал. Замечательная, между прочим, картина, те, кто смотрел, сначала даже подумали, что это сам он, а потом пощупали и видят — это и правда холст, а вовсе не Великовский». «И все же я не понял, — говорит репортер, — вы же такую монету нигде обменять не сможете, она коллекционная». «В том-то и дело — я их собираю», — и вдруг таксист ее хвать из растопыренной ладони репортера, раз и проглотил, а тот в испуге его спрашивает: «Зачем вы это сделали?» «Я знал, что вы не отступитесь. Я же каждый день подвожу вас на такси, и все время наблюдаю… вы постоянно хотите что-нибудь стянуть у меня. Особенно на эти монеты глаз положили, я же все знаю, и только не пытайтесь меня переубедить». «Но как же вы сами сможете теперь изучать их?» — спросил репортер. «Я уже рассмотрел на них все, что только можно было», — таксист злобно гоготнул, сел в машину и уехал… Репортер прошел в плоскость зала и сказал оператору, который в это самое время стоял за линий одного из столов и чистил серебряный поднос, что снимать-то нужно не манекенов, а все больше портрет Великовского, они так, мол, двух зайцев убьют — и зрители ни за что не догадаются о подлоге, (а впрочем, какая разница?), да и в глазу Великовского все равно эти манекены отражаются, все видно будет… И вдруг Великовский на картине начинает двигаться!.. Сходит со стены и говорит, как это ловко ему удалось прикинуться. «Я всегда за вами наблюдаю, так и знайте!»»…

— Кажется, на нее накатило, — произнес Староверцев, загородил собою часть старушечьей тени, поднял растопыренную ладонь, но тут же на ходу сжал ее в кулак и ударил по линии, которою обрывался лоб.

— Ох, сынок, большое тебе спасибо, — сказала она как ни в чем не бывало, безо всякой даже паузы, — иногда на меня такая волна накатывает! Понесет так, что мне самой и ни выбраться нельзя, ни остановить! Итак, об этом репортаже…

— Нет-нет, лучше не надо, а то вдруг опять что-нибудь случится, — предостерег ее Староверцев, — сказать по правде, я все время опасаюсь, что каждый новый раз вы все глубже и глубже забираетесь в безумие, и наступит момент, когда я уже не смогу вас из него вызволить.

— Сынок, не пугай меня ради Бога!

— Успокойтесь, успокойтесь, главное, что теперь вы в полном порядке. Расскажите лучше о том, что было после смерти Ивана Тимофеевича. Павел внимательно слушает вас.

Гордеев действительно слушал, но было такое впечатление, что он находится под каким-то странным гипнозом: глаз его не моргал, в нем поблескивали странные искорки, и если посмотреть со стороны, ей-богу создавалось впечатление, что там отражались те самые манекены, жившие до этого в рассказе старухи, переодетые в военную форму, — вот малюсенькие погончики, пуговички, похожие на монетки, все переливаются и водят таинственные хороводы с тенями, проникающими в глаз из комнаты.

«Хорошо. Я расскажу о Николашке, нашем внуке, о котором заботились мы с Иваном Тимофеевичем. В шесть лет он остался круглым сиротой: мою дочь сбил на улице какой-то таксист, (уж их-то свиней сейчас столько развелось! Всех бы просто взяла и перерезала, наверняка ведь пьяный был), а отца он вообще никогда не знал, да и очень хорошо, что так, — он был человеком, спившимся рано и очень быстро; Николай был заботлив; ему было еще только шесть, а он уже к книгам тянулся так, что, бывало, и не оторвешь, — уж точно не в отца он пошел, у которого на уме были только дым и пьяное хулиганство… словом, нам, старикам, повезло, чудо-ребенок попался. В школе он учился только на одни пятерки, все учителя были от него просто без ума и только просили поделиться опытом, а мы в ответ краснели и не знали, что на это сказать. Так прошла средняя школа; Николай пошел уже в десятый класс, и тут-то грянула новая образовательная программа. Сначала, вроде бы, никаких перемен не происходило, а потом вдруг мы с мужем стали замечать, что Николай как-то по-иному стал с нами разговаривать, безо всякой искренности, и, что бы мы его не попросили, за все ему плати. Он постоянно просил денег: и просто так, и за какую-нибудь помощь по дому, даже самую мелкую. Скажешь ему: «Николашка, пожалуйста, пойди вымой посуду», а он отвечает: «Хорошо, бабушка, но только если заплатишь мне» и называет сумму. Суммы с каждым разом становились все больше. «Николай, подмети пол, мне ведь тяжело уже», — говорю. «А ты мне, пожалуйста, принеси столько-то». «Да откуда же у меня деньги? Мы тебе и так все отдаем». А он жмет плечом и отвечает: «Ну, знаешь, это не мои проблемы, что у тебя денег нет!» И сколько мы с Иваном Тимофеичем ни пытались поговорить с ним, все было бесполезно, но, видно, все же Николашке это очень досаждало, потому что, в конце концов, он стал требовать с нас деньги за разговор с ним, и за ответы на наши вопросы. Ей-богу, иногда нам действительно приходилось давать ему деньги, потому как становилось просто уже невыносимо, мы ведь не можем делать все сами, но Николай нисколько от этого не добрел, а становился все жаднее и жаднее; и, главное, все время жрал эти шоколадные трюфели, у меня даже появилось подозрение, что на них-то он деньги и тратит. Тут-то мы с Иваном Тимофеичем и сообразили, что виной всему может быть программа Великовского; он пошел в школу, чтобы поговорить с преподавателем; тот слушал его достаточно долго и довольно внимательно, а потом сказал, что даже если это и так, то в этом нет ничего дурного, а если ему что-то не нравится, то пусть напишет жалобу в министерство.