Плоский мир
Шрифт:
Теперь я умолял Коженина сделать то, от чего раньше всеми силами отговаривал.
— Хорошо…
Я вздохнул с облегчением, услышав этот ответ, а потом проводил студента до линии выхода из института. На прощание я еще раз настоятельно рекомендовал ему не приходить какое-то время.
— Через два дня будут выходные, так что обязательно приезжай. Поработаем, — прибавил я.
Он кивнул, и я опять вздохнул с облегчением. Мне тогда и в голову не пришло, что это несколько неестественно для него, так легко
Я обещал рассказать, как относились к программе другие институтские преподаватели. Разумеется, на совещании, которое состоялось на второй день после введения программы, очень бурно обсуждался вопрос, что же будет со студентами и действительно ли программа скажется благотворно, — тут уж я постарался и публику раззадорил, — но как только ректор нашего института, (человек, которого я доселе считал почтенным и многоуважаемым), почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля, моментально подошел к кафедре и объявил, что со следующего месяца зарплата каждого преподавателя повышается в полтора раза.
Это возымело эффект — вся аудитория тут же смолкла. Большинство, наверное, испытало в этот момент благоговение и умиротворение, иные были просто удивлены и испытали благоговение и умиротворение чуть позже; лишь я, наверное, молчал от негодования.
— Так что сохраняйте спокойствие, — присовокупил ректор.
— Это Великовский выделил деньги? — спросил я.
— Хм… господи, да какая вам разница?
— Нет, пожалуйста, ответьте, мне хочется знать.
В этот момент я не мог видеть ректора, но по минутному молчанию, которое предшествовало ответу, я понял, что он лихорадочно соображает, как бы заставить меня заткнуться. И тут он просто отшутился, сказав:
— Видно, наш профессор Староверцев не может поверить в собственное счастье. Если вы что-то имеете против, то мы можем и не повышать вам зарплату.
Все присутствовавшие залились гомерическим смехом, и я почувствовал, как в меня полетели невидимые плевки. Теперь все, (включая и тех преподавателей, которых я много лет считал своими друзьями), были на его стороне, а мой голос больше ничего не значил. Кроме всего прочего, я понял, что засветился, и теперь за мною будут пристально наблюдать.
Одним словом, к тому моменту, когда с Денисом стали происходить изменения, у меня не было никакой поддержки, поэтому-то я и старался вести себя как можно более осторожно и день спустя стал делать вид, что всецело перешел на сторону программы. Я рассчитывал, что позже это предоставит мне массу возможностей бороться с нею, избегая конфронтации. Но случай с Кожениным показал, насколько я переоценил свои силы и как глубоко просочилась эта зараза. Вот что случилось на следующий день после того, как я настоятельно рекомендовал ему не появляться в институте.
Между парами я зашел в плоскость нашей кафедры и спросил Марину,
— Он должен был принести мне варианты контрольных тестов.
— Да, я знаю. Он был здесь, но ничего не оставлял.
— Ты не знаешь, где он сейчас?
— Думаю, в компьютерном классе. Я видела его там пять минут назад — он разговаривал с одним студентом… ну, вы должны его знать, он часто к вам заходит.
— Это ты случайно не о Коженине говоришь? — осведомился я удивленно.
— Все верно, о нем.
Марина хотела сказать что-то еще, но не успела, — я быстро вышел за линию двери и через полминуты был уже в плоскости компьютерного класса. Я почувствовал, что Буренков сидел один, и никого, кроме него теперь здесь не было.
— Здравствуй, Михаил. Я принес то, что ты просил. Извини за задержку…
— У тебя недавно был Коженин?
— Да, к несчастью. Он пишет у меня курсовую. Я не мог его не взять к себе, потому что…
— Он давно ушел?
— Минуты три назад, — ответил доцент, — что-нибудь случилось? Если он тебе нужен, то ты, наверное, опоздал: он вроде бы как отправился домой.
— Возможно, я еще успею его догнать.
Я быстро спустился на первый этаж, в плоскость того самого холла, где Коженин когда-то с улыбкой разглядывал портрет погибшего студента. Я долго не мог понять смысл того, что там происходило. Коженин находился перед линией выхода, я его почувствовал, но он не мог выйти в плоскость улицы, потому что дорогу ему преградил охранник, — сначала я так подумал, — но потом, услышав их разговор, понял, что дела обстоят гораздо сложнее и в высшей степени странно.
— Проходите… я не понимаю… что такое с вами случилось? — говорил охранник.
— Я и сам не понимаю! — отвечал Коженин испуганно, — я не могу пройти мимо вас! И даже не могу вас увидеть!
— Заслоните меня собою, — попросил охранник довольно резко. Он не мог ничего понять, и от этого начинал нервничать.
— В том-то и дело, что у меня не получается!
— Идиотизм какой-то! Тогда я вас заслоню, — он, видимо, попытался, и после этого я услышал его удивленный возглас, — черт возьми! Я тоже не могу этого сделать! Как будто в стену упираюсь… и увидеть вас не могу!
— Что здесь происходит? — осведомился я, прошел еще немного и тут вдруг так ударился носом, что в глазу у меня затанцевали фиолетовые созвездия.
Я взвыл. Взвыл и Коженин:
— Ой, господи как больно! За что же вы так ударили меня по затылку?
— Денис, что такое? Я разве тебя ударил?
— Конечно! Вы толкнули меня сзади.
— Но как это возможно, если я должен был… — тут я умолк, пораженный.
— Я знаю, как мы попробуем сделать. Давайте я зайду за свою будку, — предложил охранник, — быть может, тогда вы сможете пройти.