Плоский мир
Шрифт:
Минуты две мы сидели молча. Я внимательно наблюдал за ним и вдруг понял, что сейчас, в этот самый момент совершенно не могу описать Вадима словами, (а изобразить рукой — и подавно). Не подбирался ни один эпитет.
Я спросил:
— Где сейчас Дарья? У тебя дома?
— Да… когда я отпустил ее, она зарыдала — просто от испуга, а не от тех страданий, которые были во мне, — и убежала в свою комнату.
— Что ты теперь думаешь делать?
— Мне нужно только одно: наведаться к Григорию и заставить его ответить на
— Предположим, ты узнаешь, а что потом? Отпустишь ее с миром?
— Да. Если ей нужно пожить у меня еще какое-то время — пусть. Я не буду препятствовать.
Я прекрасно видел, что сейчас он кривит душой и надеется отыскать способ оставить Дарью около себя. Неразделенная любовь всегда обращается эгоизмом, если только его не успеет перебороть великая гордость. На языке Вадима это, наверное, выглядело бы следующим образом: большой человек целиком взял под свой контроль маленького. Не очень он следовал собственным выводам, что все должно быть наоборот.
— Итак, ты поможешь мне?
— Конечно.
Я сказал «конечно», но думаю, должен был сказать просто «да», ибо в том случае, если бы он признался в своих истинных намерениях, я стал бы его отговаривать.
В гостиничном холле я спросил, где остановился Олег Строганов.
— Номер 207, - ответил мне «reception», посмотрев в журнал.
Я поднялся на второй этаж и позвонил в дверь; открыли мне не сразу, — только спустя минуту Олег появился на пороге, в серой майке и тренировочных штанах, зевающий, но с веселыми искрами в глазах. Вид его был настолько домашним, что это меня, признаться, обезоружило. Я готовился к бою, а он так ловко остудил весь мой пыл.
— Привет, проходите.
Я молча прошел в комнаты.
— Неплохо я здесь устроился, а? Хотел даже люстру в ванной сменить, но мне сказали — не положено. Я же не комнату снимаю у старушки. Да я и все забываю, что приехал-то ненадолго… А еще говорили, что…
— Вы действительно нисколько не удивлены моему приходу или только делаете вид? — оборвал я его.
Олег опустил голову и рассмеялся. Его борода уперлась в грудь.
— Нет, на самом деле не удивлен. Я даже больше скажу: я ждал вас со дня на день.
— Неужели? Тогда вы, возможно, знаете, о чем я хочу поговорить с вами?
— Да, знаю. Прошу вас, оставьте свой недружелюбный тон. Садитесь вон в то кресло, я принесу вам чаю.
Он открыл балконную дверь и на минуту исчез за ажурной занавеской, а когда появился снова, в руках у него был поднос с узкими стаканами, которые, подобно мензурам, извергали из себя апельсиновый дым.
— Итак, вы пришли поговорить о Татьяне.
— Совершенно верно, — я чуть откинулся назад и выпрямил ноги, — происходит нечто, и я хочу знать, что именно.
— Я…
— Позвольте вас спросить, зачем вы вообще сюда приехали?
— По делам. Кажется, я говорил при
— По каким делам? Вы приходите к нам чуть ли не каждый день.
— Слушайте, давайте говорить напрямик. Неужели вы действительно думаете, что она вам изменяет со мной?
Короткая пауза.
— Нет, — произнес я очень тихо, — если бы я так думал, знаете, что бы я сделал?.. — внезапно голос мой задрожал, а кулаки сами собою сжались в два граненых камня. Я почувствовал, что бледнею.
— Знаю. Вы ведь ее любите, и это взаимно. Как вы можете сомневаться? Но ведь таким простым вопросом мне вас не переубедить. Вы хотите знать, было ли что-нибудь между нами раньше, но если я отвечу «нет», все равно до конца мне не поверите. Пожалуй, дойдет до того, что вам легче будет услышать положительный ответ. Но разве дело в ней или во мне?.. Вы хотите, чтобы ее у вас украли.
— Как интересно. И зачем же мне это нужно?
— Для того, чтобы творить. Вы видели хоть одного настоящего художника, композитора или писателя, который творил бы, потому что ему хорошо? Потому что он бесконфликтно счастлив?
Тут я почувствовал то, чего боялся более всего — симпатию к Олегу. Но он действительно понимал суть того процесса, о котором говорил, — я не мог этого не признать.
И все же я возразил:
— У каждого свой подход. Слишком самонадеянно делать такие обобщения.
— Возможно, — согласился он, — но все же я зацепил правдивую струнку, разве не так? — Олег помолчал, а потом вдруг произнес, — она уже многое успела рассказать мне о вас.
Я внимательно посмотрел на него.
— В каком смысле? Что именно она вам рассказала?
— То, что кроме нее у вас никого нет.
— Только это?
— Нет… Послушайте, исполните одну мою просьбу, хорошо? Вам ничего не стоит… — он вдруг указал мне на стенные часы — усатую пластмассовую таблетку, висевшую слева, под самым потолком, — …взглянуть на них.
— Ну и что? — спросил я, решив поначалу, что у него какое-то дело, и он хочет меня выпроводить, как выпроваживают от телевизора маленького ребенка, когда подошло время ко сну.
— Не кажется вам, что они идут назад?
Я еще раз пригляделся, но потом заметил лукавый взгляд Олега и почувствовал некую странную игру, которую он пытался вести со мной.
— Нет, не кажется, — произнес я сухо. Что это была за игра? Он старался уйти от разговора? Непохоже. Или хотел показать, что знает обо мне гораздо больше, чем я думаю? Но это слишком скудная цель.
Олег произнес:
— Таня привыкла мне многое рассказывать. Многое — так уж повелось. Мы с ней друзья, а вот что касается остальных — она никому не доверяет историю своей жизни, которая, между прочим, была не из легких. Скажите… — он посмотрел на меня, — за что вы, собственно, полюбили ее?