По древним тропам
Шрифт:
— Сочувствую, браток… Что поделаешь, слезами горю не поможешь. Терпи, браток…
Кое-как Садык успокоился.
Теперь он остался совсем один, без друзей, без родных. Неизвестно, где Масим-ака и Шакир, Момун в Советском Союзе. Где-то мыкает горе тоже одинокая Ханипа. Кажется, совсем недавно Садык звал ее в Буюлук, в большую и дружную семью Масима-аки. И что теперь от этой семьи осталось… Если откликнется Ханипа на зов, приедет, то ничего не найдет она в Буюлуке, никого и ничего, кроме пустого дома.
Нет у него Захиды, нет семьи, не будет у него ребенка, которого они так ждали. Рухнули все надежды. Зачем ему жить? Ради кого? Для чего?
Таир пытался разговором отвлечь Садыка от мрачных мыслей, пригласил его на свою циновку, стал расспрашивать, долго ли Садык просидел в одиночке. Оказалось, что Таир давно слышал о Садыке, читал его стихи еще в ту пору, когда Садыка печатали и в Урумчи, и в Турфане. Душевный, чуткий Таир утешал Садыка, как мог, и к вечеру, когда принесли ужин, Садык даже согласился поесть.
Шарип разливал похлебку из большого ведра и козлиным голосом тянул нараспев:
— Сначала го-остю, а потом остальны-ым. — Он как будто успокаивал капризных детей, и казалось, большего счастья ему не надо, лишь бы подольше подержать в руках замызганный черпак из тыквы.
В углу камеры лежал больной, свернувшись калачиком, и заунывно тянул песню, похожую на плач ребенка:
Земля моя уходит из-под ног, И сердце бесконечно кровоточит…Утром надзиратель объявил приказ начальника тюрьмы: всем, кроме Садыка Касымова, собраться с вещами для отправки по этапу. Заключенные оживились — в любом лагере все-таки лучше, чем в полутемной сырой камере. А собираться им недолго — свернуть циновку да не оставить ложку. Один только Шарип приуныл, не хотелось ему расставаться с тюрьмой, он будто для нее и родился. Садык невольно подумал, что те дни, которые Шарип провел в норе у деда с бабкой, отложили след на всю его жизнь, наверное, еще тогда он стал выживать из ума.
Таир дружески распрощался с Садыком и пожелал ему скорого освобождения.
— Свято место пусто не бывает, — сказал Таир. — К вечеру камеру заполнят другие страдальцы.
Заключенных вывели во двор. Там их принял конвой, а по тюрьме уже прошел слух: отправляют в какую-то дальнюю шахту.
Таир ошибся, в камеру к Садыку никого больше не подселили, он так и остался один. А на другой день Садыка вызвали в кабинет начальника тюрьмы.
Кроме начальника в кабинете сидели еще двое — секретарь окружного парткома и следователь округа, известный своей жестокостью полковник Сун Найфынь.
Встретили они Садыка на удивление вежливо, предупредительно, каждый подал ему руку.
— Садитесь, товарищ Садык Касымов.
— Как ваше здоровье?
— Извините, что мы вас так долго не приглашали для беседы.
Садык молча переводил взгляд с одного на другого. При всей своей доверчивости он заподозрил неладное в этой их преувеличенной заботе. Он уже знал их повадку — мягко стелют, да жестко спать.
— Какие у вас жалобы, товарищ Касымов? — участливо спросил секретарь. — Есть ли у вас претензии к нам?
Садык едва сдержал усмешку — «жалобы, претензии». Как будто сами ничего не знают.
— За что меня держат в тюрьме? — прямо спросил он.
Секретарь посмотрел на Сун Найфыня, и тот коротко пробурчал:
— За дело.
— За какое дело?
— О-о, Садык Касымов, у вас не одно дело, а целая куча, — в голосе следователя послышалось как будто ликование. — Хищение государственного хлеба, это, во-первых, подстрекательство на беспорядки — во-вторых, ваши идеологически вредные стихи — в-третьих. Разве этого мало?
— Все это надо доказать, — ответил Садык.
— Дока-ажем, — почти пропел полковник, усмехаясь. — И еще как докажем.
В разговор вмешался секретарь:
— Любому человеку, который совершил преступление, мы даем возможность исправиться, товарищ Касымов, — секретарь подчеркнуто называл Садыка «товарищем», и это его все больше настораживало. — Мы не считаем вас совсем пропащим человеком, совсем нет. Наоборот, мы надеемся, что вы исправитесь, мы вас охотно освободим и направим в Буюлук директором школы. Как вы на это смотрите?
Садык молча пожал плечами. Ясно, что они подготовили какую-то ловушку и пытаются его одурачить, как мальчишку.
— Оказывается, вас не только мы знаем, — продолжал секретарь, — но вас хорошо знают и в Урумчи. Именно оттуда, из столицы, к нам поступило предложение насчет вас… — Секретарь выразительно помолчал, и Садык не вытерпел, спросил:
— Какое предложение?
Секретарь ответил не сразу, а долго еще петлял вокруг да около, подогревая естественное любопытство заключенного.
— Урумчи озабочено вашей судьбой. Как же! Человек с вашим образованием, талантливый поэт — и вдруг в тюрьме сидит, в зиндане, как бандит с большой дороги. Нехорошо, согласитесь, товарищ Касымов, неприлично.
Садык молчал.
— Вы должны заслужить прощение, товарищ Садык. А для этого вы должны сделать совсем немного — выполнить предложение Урумчи. И тогда — прощай зиндан и да здравствует работа на посту директора школы. Если не хотите в Буюлук, мы дадим вам школу в самом Турфане. Так как, товарищ Касымов, вы согласны?