По морю прочь
Шрифт:
— Я играю, — сказала Рэчел, стараясь казаться вяло-безразличной.
— Вот именно! — засмеялась Эвелин. — Мы все только и делаем, что играем. Из-за этого женщины вроде Лиллы Харрисон, которая стоит двадцати таких, как вы и я, должны работать до изнеможения. Но мне надоело играть. — Она легла навзничь на кровать и протянула руки над головой. Так, вытянувшись, она казалась еще миниатюрнее, чем обычно. — Я собираюсь заняться делом. У меня есть великолепная идея. Послушайте, вы должны присоединиться. Я уверена, в вас есть многое, хотя выглядите вы… ну, как будто вы всю жизнь прожили в саду. — Она села и принялась рассказывать, жестикулируя: — В Лондоне я состою в одном клубе. Он собирается каждую субботу поэтому так и называется — «Субботний клуб». Предполагается, что мы должны разговаривать об искусстве, но мне надоело говорить об искусстве — какой в этом толк? При том, что вокруг происходит столько всего настоящего. Да и сказать-то об искусстве им особенно нечего. Так вот, я собираюсь заявить им, что мы довольно говорили об искусстве, пора для разнообразия поговорить о жизни. О том, что действительно влияет на жизнь людей, о торговле женщинами, об избирательных правах женщин, о законопроекте государственного страхования и так далее. И когда мы решим, что хотим делать, то сможем создать общество для выполнения этого… Я уверена, что если бы люди вроде нас взяли дело в свои руки, а не полагались бы на полицейских и судей, то мы смогли бы искоренить… проституцию, — она понизила голос на нечистом слове, — за шесть месяцев. Моя идея в том, что мужчины и женщины должны для этого объединиться. Мы должны выйти на Пиккадилли, остановить одну из падших бедняжек и сказать: «Послушайте, я ничем не лучше вас и не делаю вид, что я лучше, но вы же сами понимаете — то, чем вы занимаетесь, мерзко, а я не могу спокойно смотреть, как вы делаете мерзости, потому что внутри мы все одинаковые, и если вы делаете мерзости, то это затрагивает и меня». Об этом и мистер Бэкс говорил сегодня утром, и это верно, хотя вы, умные люди — вы ведь тоже умная, да? — не верите в это.
Когда Эвелин начинала говорить, мысли приходили к ней так быстро, что у нее не было времени выслушивать мнения других, — о чем она сама часто сожалела. Сделав паузу, слишком большую для вдоха, она продолжила:
— Не понимаю, почему члены Субботнего клуба не могли бы славно поработать в этом направлении. Конечно, нужна организация, кто-то должен посвятить всего себя, но я к этому готова. Мой принцип — сначала думать о людях, а абстрактные идеи как-нибудь сами обойдутся. В чем недостаток Лиллы — если у нее вообще есть недостатки, — она сначала думает о Трезвости, а о женщинах потом. В свою пользу я могу сказать одно: я не интеллектуалка, не имею способностей к искусству или чему-либо подобному, но я очень человечна. — Она соскользнула с кровати и уселась на полу, глядя на Рэчел. Она всматривалась в лицо Рэчел, будто пытаясь понять, какой характер за ним скрывается. Она положила руку на колено Рэчел. — Главное — быть человечной, правда? — продолжила она. — Быть настоящей, что бы там ни говорил мистер Хёрст. Вы настоящая?
Рэчел, как недавно и Теренс, почувствовала, что Эвелин находится слишком близко от нее, и в этой близости было что-то волнительное, хотя в то же время она была тягостна. Ей не пришлось искать ответа, потому что Эвелин опять спросила:
— Вы во что-нибудь верите?
Чтобы избавиться от пронизывающего взгляда ясных голубых глаз и ослабить чувство физической неловкости, Рэчел отодвинула назад свой стул и воскликнула:
— Во всё! — И стала перебирать разные предметы: книги на столе, фотографии, растение с мясистыми листьями, покрытыми жесткими щетинками, которое стояло в глиняном горшке на подоконнике. — Я верю в эту кровать, в фотографии, в горшок, в балкон, в солнце, в миссис Флашинг, — сказала она, все так же не заботясь о действии произносимого ею, будто нечто в глубине души подстегивало ее говорить то, что обычно не говорят. — Но я не верю в Бога, не верю в мистера Бэкса, в сестру из больницы. Я не верю… — Она взяла фотографию и оборвала фразу, глядя на нее.
— Это моя мать, — сказала Эвелин. Она по-прежнему сидела на полу, обхватив колени, и с любопытством смотрела на Рэчел.
Рэчел задумалась над портретом.
— И в нее я не очень-то верю, — заметила она через некоторое время тихим голосом.
Миссис Мёргатройд действительно выглядела так, будто из нее высосали все силы; она сидела с ногами в кресле, жалостно выглядывая из-за шпица, которого прижимала к щеке, как будто защищаясь.
— А это мой папа, — сказала Эвелин: в рамку были вставлены две фотографии. Второй снимок запечатлел пригожего военного с яркими и правильными чертами лица и густыми черными усами; его рука покоилась на рукояти сабли; сходство между ним и Эвелин было несомненным. — Именно из-за них, — продолжила Эвелин, — я собираюсь помогать другим женщинам. Вы обо мне слышали, наверное? Они, видите ли, не были женаты; я, собственно, никто. Я нисколько этого не стыжусь. Во всяком случае, они любили друг друга, а этого большинство людей о своих родителях сказать не может.
Рэчел села на кровать, держа в руках две фотографии, и стала их сравнивать — мужчину и женщину, которые, по словам Эвелин, любили друг друга. Это интересовало ее больше, чем кампания по спасению несчастных женщин, которую Эвелин опять принялась описывать. Рэчел переводила взгляд со снимка на снимок.
— Что это такое, по-вашему, — спросила она, когда Эвелин на минуту замолчала, — любить?
— Вы что, никогда не любили? Хотя — достаточно посмотреть на вас, чтобы понять это. — Эвелин задумалась. — Я любила по-настоящему один раз. — Она погрузилась в воспоминания, отчего ее глаза потеряли энергичный блеск и в них проступило нечто близкое к нежности. — Это было божественно! Пока продолжалось. Плохо только то, что все быстро кончается, по крайней мере, у меня. В том-то и беда.
Она опять обратилась к трудностям с Альфредом и Синклером и сделала вид, будто спрашивает у Рэчел совета. Но вовсе не совет был ей нужен, а задушевность. Рэчел по-прежнему сидела на кровати и смотрела фотографии, и Эвелин не могла не понять, что та не думает о ней. О чем же она тогда думает? Эвелин не давала покоя горевшая в ней живая искорка, которая всегда стремилась пробиться к другим людям и всегда получала отпор. Она замолчала и стала разглядывать свою гостью, ее туфли, чулки, гребни в ее волосах, все детали ее одежды, будто стараясь ухватить все мелочи и тем самым приблизиться к ее внутренней жизни.
Наконец Рэчел положила фотографии, отошла к окну и заметила:
— Странно. Люди рассуждают о любви не меньше, чем о религии.
— Я хотела бы, чтобы вы сели и поговорили со мной, — сказала Эвелин с нетерпением.
Но Рэчел открыла окно, состоявшее из двух высоких створок, и выглянула в сад.
— Вот где мы заблудились в первый вечер, — сказала она. — Наверное, в тех кустах.
— Там забивают кур, — сказала Эвелин. — Отрубают им головы ножом — отвратительно! Но скажите, что…
— Я хотела бы осмотреть гостиницу, — перебила ее Рэчел. Она обернулась к Эвелин, все так же сидевшей на полу.
— Она такая же, как все остальные, — сказала Эвелин.
Возможно, это было и так, но в глазах Рэчел каждая комната, каждый коридор и каждый стул обладали своим характером. К тому же она больше не могла стоять на одном месте и медленно пошла к двери.
— Чего вы хотите? — спросила Эвелин. — С вами у меня такое чувство, как будто вы все время думаете о чем-то, но не говорите о чем… Скажите!
Но Рэчел не ответила и на эту просьбу. Она остановилась, положив пальцы на дверную ручку, будто вспомнив, что от нее ждут каких-то слов.
— Думаю, вы выйдете замуж за одного из них, — проговорила Рэчел, повернула ручку и закрыла дверь за собой. Она медленно пошла по коридору, ведя рукой по стене. Она не думала, куда ей направиться, а коридор мог привести только к окну и балкону, которыми он кончался. Рэчел посмотрела вниз на кухонные постройки, составлявшие изнанку гостиницы, которая была отделена от лицевой стороны лабиринтом низких кустов. Земля там была голой, по ней были разбросаны старые жестянки, а на кустах сушились полотенца и фартуки. То и дело наружу выходил официант в белом фартуке и выбрасывал отходы на кучу мусора. Две крупных женщины в хлопчатобумажных платьях сидели на лавке, перед ними стояли измазанные кровью оловянные подносы, а на коленях у них лежали желтые тушки. Они ощипывали птицу, переговариваясь. Вдруг во двор выскочила курица, она наполовину летела, наполовину бежала, спотыкаясь, преследуемая третьей женщиной, которой было никак не меньше восьмидесяти лет. Хотя старуха была совсем высохшая и нетвердо держалась на ногах, она не оставляла погони, подстрекаемая смехом женщин; на ее лице была ярость, на бегу она ругалась по-испански. Птицу пугали то хлопки в ладоши, то висящая на кусте салфетка, она носилась туда-сюда, поворачивая под острыми углами, и наконец влетела прямо в старуху, которая распахнула свои ветхие серые юбки, чтобы не упустить добычу, повалилась на курицу, а потом вытащила ее и, с победно-мстительным выражением лица, отхватила ей голову. Кровь и корчи жертвы приковали взгляд Рэчел, поэтому, хотя она знала, что кто-то подошел сзади и встал рядом, она не оборачивалась, пока старуха не уселась на лавку рядом с другими женщинами. Тогда она резко отвела взгляд, поскольку увиденное ею было отвратительно. Рядом с ней стояла мисс Аллан.
— Неприглядное зрелище, — сказала мисс Аллан. — Хотя, полагаю, это намного гуманнее, чем наш метод… Мне кажется, вы еще не были в моем номере, — добавила она и повернулась, вероятно ожидая, что Рэчел последует за ней. Рэчел так и сделала, потому что в каждом новом человеке видела надежду на разрешение мучившей ее тайны.
Все спальни в гостинице отвечали одному образцу, разве что одни были побольше, а другие поменьше: в каждой пол был выложен темно-красной плиткой, имелись высокая кровать, завешенная противомоскитным пологом, письменный стол и туалетный столик, а также пара кресел. Но, как только упаковку распечатывали, номера приобретали различия, так что номер мисс Аллан был совсем не похож на номер Эвелин. Здесь на туалетном столике не было ни разноцветных шляпных булавок, ни флакончиков с духами, ни узких изогнутых ножниц, на полу не стояла батарея туфель и ботинок всех сортов и мастей, а на стульях не висели шелковые юбки. В комнате царила безупречная аккуратность. Казалось, тут всего было по две пары. Зато письменный стол был завален рукописями и придвинут к креслу, на котором двумя стопками были сложены темные библиотечные книги с ворохом бумажных закладок в каждой. Мисс Аллан пригласила Рэчел зайти из любезности, решив, что та чего-то ожидает и ей нечего делать. Кроме того, она любила молодых девушек, потому что преподавала им, а еще она не раз пользовалась гостеприимством Эмброузов и была рада хоть немного отплатить тем же. Она оглядела комнату, ища, что бы показать Рэчел. В номере было не слишком много занятных вещиц. Мисс Аллан прикоснулась к рукописи.