По нехоженной земле
Шрифт:
были разойтись.
И действительно, когда мы терпеливо дождались отлива, льды на наших глазах
начало разводить. Сначала появились узкие кривые щели, потом небольшие разводья и,
наконец, полынья до 400—500 метров шириной.
Сильный мороз, ясное небо и штиль дали нам возможность наблюдать интересное
явление. На наших глазах рождались облака. В то время как температура воздуха была
— 40°, температура морской воды не достигала — 2°. Теплая, по сравнению
вода начала испаряться. Словно огромную кастрюлю с горячей водой вынесли на
мороз. Пары воды, попадая в холодный воздух, тут же конденсировались, и над
поверхностью полыньи собирался туман. Он быстро рос, и скоро над полыньями
поднялись огромные столбы. По контрасту с покрытыми снегом льдами и белесоватым
зимним небом пары воды казались темными, почти бурыми и напоминали дым
фабричных труб. Только на высоте 250—300 метров слабый поток воздуха обрывал
концы столбов, сматывал туман в клубки и в виде небольших облачков медленно
уносил на юго-запад. Через два-три часа такие облака четкой шеренгой вытянулись до
пределов видимости. А «фабрика» все еще продолжала работать. Полынья дымилась и
давала новое «сырье» для образования облаков.
Морская охота на этот раз выдалась не особенно удачная. Тюленей было мало.
Одна нерпа допустила неосторожность и высунула голову против Журавлева. Через три
минуты она уже была вытащена на лед. Следующую нерпу, убитую мною, течение
затянуло под лед: Журавлев не успел подъехать на своем вертлявом «Люрике». После
этого в продолжение целого часа зверь не появлялся над водой. [173]
Нам надоело «сидеть у моря и ждать погоды» да еще при 40-градусном морозе. В
такую погоду мы всегда предпочитали охотиться не выходя из палатки, сидя у примуса
и попивая горячий чаек или даже лежа в спальном мешке. При этом, если я напоминал
Журавлеву известную пословицу о том, что под лежачий камень вода не течет, охотник,
как правило, твердо отвечал:
— А все-таки просачивается!
Правда, для того чтобы «все-таки просачивалась», надо было провести кое-какие
мероприятия. Обычно, ложась в спальные мешки, если в палатке была печурка, мы
бросали в огонь хороший кусок звериного жира и спокойно засыпали. Аромат горящего
жира уносился ветром далеко во льды, там перехватывался медведем, притягивал его к
лагерю, а наши собаки встречали гостя и подымали нас на охоту.
На этот раз был применен другой метод.
Я освежевал тушку нерпы, сняв с нее, как обычно, вместе со шкурой и толстый
слой сала. Журавлев в это время сходил к палатке и вернулся оттуда с упряжкой собак.
Шкуру нерпы привязали позади саней, перевернули сальной мездрой на снег, и
упряжка, оставляя за собой кровавый след, понеслась вдоль кромки неподвижных
льдов. Через два часа Журавлев вернулся в лагерь. Мы поели и легли спать. Если где-
либо поблизости бродил медведь, он должен был сам прийти к нам. Запах нерпичьего
сала и крови привлечет его, как пчелу аромат цветов.
...Меня разбудил толчок в бок. Журавлев, пригнувшись, с карабином в руках, уже
сидел перед выходом из палатки. Тявкали собаки. Их лай бывает далеко не одинаков.
Они по-разному лают — на человека, на сорвавшуюся с цепи и свободно
разгуливающую собаку, на беспокойного, не дающего отдыхать соседа, на кусок мяса,
до которого не дает дотянуться цепь, и на зверя. Медведя они встречают сначала
нерешительным, но тревожным, раздельным и негромким гавканьем, будто желая
только обратить внимание хозяина и в то же время не испугать зверя. Если медведь, не
обращая на это внимания, подходит ближе, лай переходит в более громкий,
возбужденный и полный злобы.
Когда меня разбудил Журавлев, лай собак был еще сдержанным. Выглянув
наружу, я увидел, что по окровавленному следу идет крупный медведь. От нас его
отделяло не более 100—120 метров. На мой шопот — «почему не стреляешь?» —
охотник уверенно ответил: «Далеко мясо таскать. Пусть подойдет ближе».
Зверь приближался с опаской. Он уже заметил собак. Пройдя десять-пятнадцать
метров, он останавливался, поднимался [174] на задние лапы, втягивал носом воздух,
рассматривал лагерь и встревоженных собак. А они, не видя нас, по мере приближения
зверя, лаяли все тревожнее. Медведь останавливался в нерешительности, но след от
протащенной нерпичьей шкуры притягивал его, точно магнит.
Журавлев ждал. Ему все еще казалось, что «далеко будет таскать мясо», хотя зверь
подошел уже на 45—50 метров. В дело вмешался сорвавшийся с цепи Ошкуй. В этом
увальне, как всегда, при виде медведя проснулась удаль. Вихрем он понесся навстречу
зверю. Остальные собаки подняли оглушительный содом. Медведь остановился. Пора
было стрелять. Первая же пуля уложила его наповал.
Скоро зверь был освежеван. Собаки проглотили огромные куски мяса и
успокоились. Мы в ожидании, пока на сковороде поджарится свежина, баловались чаем
и обсуждали характер и привычки медведей. Подзадоривая охотника, я говорил, что
медведь все же подошел к нам случайно; а Журавлев убежденно доказывал, что зверь