Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
(I, арк. 404; II, арк. 322; III, арк. 231).
Стар. 116. Ну конечно, она что-то слышала о том, что происходило в его стране в те давние годы, возможно, ей представляли это совсем в ином свете, нежели было на деле. […] Иван это понял с отчетливой ясностью, и ему стало легче и спокойнее, будто решилось что-то и осталось только дождаться результата. — Два гэтыя абзацы адсутнічаюць у ранейшых рэдакцыях (I, арк. 405; II, арк. 324; III, арк. 232).
Стар. 117. Он подкрался
Иван, сжимая пистолет, провожает его невеселым озабоченным взглядом. — У 1-й рэдакцыі гэты раздзел выглядае інакш:
«Он нечаянно натыкается тут на Ивана и, в испуге отпрянув в сторону, громко икает. В тот же миг он вскидывает вверх руки и торопливо лепечет:
— Никс, никс шиссен! Их ариер! Их ариер! (Не стреляй! Я ариец.) Немец страшен, почерневший от пота и грязи, с искаженным выражением нечеловечески худого лица, в расстегнутой куртке и в клочья изодранных штанах. Иван молча несколько секунд вглядывается в него, затем опускает пистолет.
— Их ариер! Их ариер! — сиплым голосом убеждает немец, видимо, принявший Ивана за австрийца или эсэсмана.
— Никс эршиссен! Их лояль дойч! Зэр герн габэн фюрер! (Не убивай! Я лояльный немец. Я преданно люблю фюрера.) — говорит он и нерешительно опускает руки.
— Пошел к черту! — с раздражением бросает Иван. — Фюрер твой — швайн!
Немец опять икает, умолкает и будто окаменевает. Маленькая лысая голова его на длинной шее смущенно втягивается в плечи.
— Ты болван! А Гитлер твой собака. Хунд фюрер, понял? Немец молчит. Иван приказывает:
— А ну говори: Гитлер швайн!
Немец еще раз икает, оглядывается и по-идиотски, будто затравленная собака, глядит на Ивана. Тогда Иван, ощутив в себе злорадное намерение переломать лояльность этого арийца, вытаскивает из тужурки хлеб.
— Брот? — вскрикивает немец.
— Брот, да. А ну, Гимлер капут!
— Никс. Никс капут! — испуганно отзывается немец. Иван настойчивее:
— Гимлер капут!
— Гимлер… Гимлер капут! — испуганно повторяет безумец и оглядывается.
— Во, во! А ну еще: фашизм капут! — Иван поднимает руку с хлебом.
— Фашизм капут!
— Громче! Штаркер!
— Фашизм капут!
— Гут! Гитлер капут!
— Гитлер капут! — неуверенно повторяет немец.
— Громче!
— Гитлер капут!
— Фашизм капут! Геринг капут! — кричит Иван и немец повторяет этот его крик, уже не оглядываясь. Гулкое эхо начинает отдаваться в ущелье.
— Ну вот! Оказывается, и ариец может на фюрера лаять. Только тренировка требуется.
Немец выжидательно и покорно стоит, не отрывая глаз от куска хлеба.
— Из рус Иван! Форштей? — говорит Иван.
Немец от этих слов опять мучительно передергивается, руки его тянутся вверх.
— Никс шиссен! Никс шиссен!
— Ладно! Пошел к черту. Лови вот!
Иван отламывает от хлебного куска корку и швыряет ее немцу. Тот бросается наземь, хватает ее вместе с песком и травой и бокомбоком трусливо бежит вниз по склону.
Иван, играя пистолетом, в задумчивости провожает его злым озабоченным взглядом» (I, арк. 405–407; II, арк. 324–325; III, арк. 233–234).
Стар. 119. — Карашо. — У 1-й рэдакцыі: «— Карашо, Иван. Очен вундершон. (Чудесный.)» (I, арк. 409; II, арк. 327; III, арк. 236).
Стар. 121. — Хороший, говоришь, а власовцем обзывала, — вспомнив недавнюю размолвку, говорит Иван. […]
— Джулия мнёго слышал Россия. — У 2-й рэдакцыі гэтая гутарка зусім кароткая — пасля слоў Івана: «Сам он сволочь. Из кулаков, видно» ідзе аповед Джуліі: «Джулия мнёго слышаль Россия» і г. д. па тэксце. У 1-й рэдакцыі гэты эпізод выглядае інакш:
«— Хороший, говоришь, а не веришь! Вон как кричала, — вспомнив недавнюю размолвку, говорит Иван.
Джулия, вдруг посерьезнев, вздыхает.
— Нон вэришь. Джулия вэришь Иванио. Иванио знат правда. Джулия нон понимат правда. Нон понимат, почему руссо нон бостоваль, нон протэсто?
Иван тоже делается серьезным, все, чего они только коснулись в разговоре, очень сложно, и он не знает, как это объяснить ей.
— Ты плохо представляешь все это. Против кого протестовать было?
— Почему позволят Сталин? Вожд Сталин?
— Сталин? Понимаешь, — задумчиво говорит он, разламывая пальцами стебельки. — Разве Сталин обо всем знал? От него же скрывали. Всякие сволочи.
— Почему нон жалобы Сталин?
— Жалобы? Писали и жалобы. Только не доходили до него.
— Почему так несправьядливо?
Иван молчит, нелегко задумавшись. Джулия во все глаза глядит на него.
— Да, брат, была проруха. Черт ее знает почему. Страху нагнали на всю страну… Знаешь, когда забрали Анатолия Евгеньевича, учителя нашего, я места себе не находил. Все думал, как дать Сталину знать? Как помочь людям? И решил, надо самому добраться в Москву. Ну подремонтировал отцовские сапоги и вечерком по холодку рванул в Полоцк. Это железная дорога там была, эйзенбан, и станция. Денег не было, отважился зайцем, по-немецки шварцфарт.
— Шварцфарт? Это опасно! — сдвинув брови, говорит Джулия.
— Ну что там опасно! Вот хуже было, когда за Смоленском высадили и в милицию. Стали допрашивать: кто, куда, по какому делу? Вижу, не прорвешься в Москву, дай, думаю, расскажу тут, что у нас, в Белоруссии, творится, может, помогут. Рассказал. Видно, все же неплохие люди попались, слушали внимательно, а потом говорят: мотай домой и помалкивай. Не то сам окажешься, где твой Анатолий Евгеньевич. Так ни с чем и вернулся.
— Руссо феномено! Парадоксо. Удивително, — пожимая плечами, говорит Джулия. — Джулия мнёго слышал Россия» (I, арк. 412–413; II, арк. 329–330; III, арк. 238–241).