Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Умывшись, Иван набирает в пригоршни воды и брызгает на девушку. Джулия вздрагивает и улыбается, он тоже улыбается навстречу — сдержанно, но во все лицо.
— Испугалась?
— Нон.
— А чего задумалась?
— Так.
— Что это так?
— Так, — покорно отвечает она. — Иван так. Джулия так. Он выходит из ручья на траву.
— Быстро ты наловчилась по-нашему-то. Способная, видно, была в школе?
— О, я биля вундеркинд, — шутливо, говорит она и вдруг, всплеснув ладонями, ойкает: — Санта мадонна!
— Что?
— Ильсангвэ! Кровь! Кровь!
Он нагибается — на его мокрой голени от колена течет узкая струйка крови, это открылась царапина-рана.
— О, Иванио! — Джулия на коленях бросается к нему. — Где получаль такой боль?
— Да это собака. Пока душил, ну и деранула.
— Санта мадонна! Собакя!
Ловкими пальцами она начинает ощупывать его ногу, стирать потеки крови. Он садится в траву. Джулия, приподнявшись на коленях, приказывает:
— Гляди нах гура. Нах гура.
Он послушно отворачивается, она что-то рвет на себе, и в ее руках появляется белый лоскут.
— Медикаменто надо. Медикаменто.
— Какой там медикамент! Заживет, как на собаке.
— Нон. Такой боль очен плёхо.
— Не бол. Рана это. По-русски рана.
— Рана, рана. Плёхо рана.
Он, оглядевшись, срывает несколько листков похожей на подорожник травы.
— Вот и медикамент. Мать всегда им лечила.
— Нон медикаменто, — говорит Джулия, прикладывая к ране лоскут. — Это плантаго майор, — говорит она и берет у него листки. Он вырывает их обратно.
— Какой там майор. Это подорожник. Раны знаешь как заживляет?
— Нон порожник. Это плантаго майор по-латини.
— А, по-латыни. А ты и латынь знаешь?
Джулия лукаво вскидывает бровями.
— Джулия мнёго, мнёго знайт латини. Джулия изучаль ботаник.
Она, стоя на коленях, перевязывает его ногу, а он, откинувшись в траве, тянется рукой и срывает цветок.
— А это как по-латыни?
— Перетрум розеум, — говорит она, бегло взглянув на цветок.
— Ну, а по-нашему, так это простая ромашка. А эта? — он срывает новый стебелек.
— Это? Это примула аурикулата.
— А эта?
— Гентина пиринеика.
— Знаешь, гляди-ка. Молодец.
Повязка готова, Иван пытается приподняться, но Джулия шутливо и легонько толкает его на траву.
— Лежи надо! Тихо надо!
Он с покорной послушностью подчиняется, откидывается на бок. Она поджимает под себя коленки и тихо оглаживает его голень.
— Кароши русо. Кароши.
— Хороший, говоришь, а власовцем обзывала, — вспомнив недавнюю размолвку, говорит Иван.
Джулия, вдруг посерьезнев, вздыхает.
— Нон влясовэц. Джулия вэришь Иванио. Иванио знат правда. Джулия нон понимат правда.
Иван пристально вглядывается в ее строгие опечаленные глаза.
— А что он тебе наговорил, тот власовец? Ты где его слушала?
— Лягер слюшаль, — с готовностью отвечает Джулия. — Влясовэц говори: руссо кольхоз голяд, кольхоз плёхо.
Иван усмехается.
— Сам он сволочь. Из кулаков, видно. Конечно, жили поразному, не такой уж у нас и рай. Я, правда, не хотел тебе всего говорить, но…
— Говорит, Иван, правда! Говорит! — настойчиво требует Джулия. Он срывает под руками ромашку.
— Вот. Были неурожаи. Правда, разные и колхозы были. И земля не везде одинаковая. У нас, например, одни камни. Да еще болота. Конечно, всему свой черед: добрались бы и до земли. Болот уже вон сколько осушили. Трактора в деревне появились. Вот война только помешала.
Джулия подвигается к нему ближе.
— Иван, говори Сибирь. Джулия думаль: Иван шутиль.
— Нет, почему же. Была и Сибирь. Высылали кулаков, которые зажиточные. Вроде бауэров. И врагов разных подобрали. У нас в Терешках тоже четверо оказалось.
— Враги? Почему враги?
— За буржуев стояли. Коров колхозных сапом — болезнь такая — хотели заразить.
— Ой, ой! Какой плёхой человек!
— Вот-вот. Правда, может, и не все. Но по десятке дали. Ни за что не дали бы. Так их тоже в Сибирь. На исправление.
— Правда?
— Ну а как ты думала?
Лежа на боку, он сосредоточенно обрывает ромашку.
— Иван очень любит свой страна? — после короткого молчания спрашивает Джулия. — Белоруссио? Сибирь? Свой кароши люди?
— Кого же мне еще любить? Люди, правда, разные и у нас: хорошие и плохие. Но, кажется, больше хороших. Вот когда отец умер, корова перестала доиться, трудно было. На картошке жили. Так то одна тетка в деревне принесет чего, то другая. Сосед Апанас дрова привозил зимой, пока я подрос. Жалели вдову. Хорошие ведь люди. Но были и сволочи. Нашлись такие — наговорили на учителя нашего Анатолия Евгеньевича — ну, его и забрали. Честного человека. Умный такой был, хороший. Все с председателем колхоза ругался из-за непорядков. За народ болел. Ну и какой-то сволота донес, что он якобы против власти шел. Тоже десять лет дали. По ошибке, конечно.
— Почему нон защищаль честно учител?
— Защищали. Писали всей деревней. Только…
Не договорив, Иван умолкает, кусая зубами оборванный стебелек ромашки. Озабоченно-внимательная Джулия тихо гладит его забинтованное горячее колено.
— Все было. Старое ломали, перестраивали — нелегко это далось. С кровью. И все же нет ничего милее, чем родина. Трудное все забывается, помнится только хорошее. Кажется, и небо там другое, ласковее, и трава мягче. Хоть и без этих букетов. И земля лучше пахнет. Я вот думаю: пусть бы опять все далось пережить, но чтоб без войны только. Все пережил бы. Потому что сволочная она, такая житуха, бесправному да без родины.