По обе стороны экватора
Шрифт:
В восемь утра мы уже на пароме: переправляемся вместе с нашим «фольксвагеном» на другой берег. Энрике сравнительно быстро улаживает свои дела в Дуране, потом везет меня дальше на юго-восток, куда-то в сторону Куэнки. Едем по ухабистому, вдребезги разбитому шоссе километров тридцать или сорок. Жара и пыль. Движения на дороге почти никакого. Лишь где-то далеко позади трясется, то исчезая за поворотом, то появляясь вновь в клубах пыли, серый «шевроле». Не та ли это машина, что стояла вчера у корпункта ТАСС?.. Изредка обгоняем повозки, влекомые неторопливыми мулами, и еще реже прижмет нас к обочине, вскрикнув угрожающе сиреной, встречный громадный банановоз.
Свернув
Неожиданно оказываемся на плантации, где резка плодов идет полным ходом. Вот они: грозди — «расимос». Доллар за штуку здесь. Сорок долларов — в Штатах. А вся разница — в сейфах «Юнайтед фрут». Все прочитанные книги и статьи о банановом деле, о тяжести этого труда словно обретают плоть, когда ты видишь это вблизи, а не из окна автобуса.
Нет в Эквадоре более тяжкой работы: каждую «расимо», а они ведь могут весить более сорока килограммов, нужно очень аккуратно срезать иногда на пяти-, а то и семиметровой высоте. Потом спустить ее на плечи и бережно, чтобы не помять ни один плод, отнести на несколько километров, к дороге. И это — при убийственном зное и влажности, когда и без ноши идти под солнцем — пытка…
На месте погрузки, куда подходят грузовики — «Бананерос», грозди аккуратно поднимаются в кузов, прокладываются мягкой пальмовой щепой. Отсюда их везут прямо в гуаякильский порт. А там приемщики, прежде чем разрешить упаковку «товара» в картонные коробки, придирчиво проверяют его, выкидывая «расимос», которые им кажутся «перезрелыми» или «помятыми». Тридцать процентов, а то и всю половину. Это так называемое «речасо» — «брак». Его можно сбросить в реку или оставить гнить на берегу: другого покупателя на этот товар нет.
Пройдя сотню метров, останавливаемся у крохотных лачуг. Кажется, что от пронзительных, словно лазер, лучей солнца такая хижина может вспыхнуть в любую минуту. И если она не загорается, то только потому, что слишком уж влажен воздух. Полуголые детишки, усталые беременные женщины в мокрых от пота платьях глядят на нас с недоверчивой подозрительностью. Потом кто-то узнает Энрике, и недоверие проходит. Можно поговорить, осмотреться. Хотя осматривать тут вроде бы нечего: в хижине, куда мы входим, нет ничего, хотя бы отдаленно напоминающего мебель. Одежда висит прямо на стене, посуда стоит на полу. Под полом сквозь щели видна зарывшаяся в пыль свинья, тоже изнывающая от зноя. В углу против входа — обрамленная бумажными цветами открытка с изображением святой девы. Под ней на полу — транзистор. Наклоняюсь, поднимаю. Аппарат дешевый, но оснащен коротковолновыми диапазонами: 19, 25, 31 метр. Энрике утвердительно кивает головой: да, такой приемник может принимать передачи из Москвы.
— Но ты посмотри внимательно на этих людей, — говорит он. — Не кажется ли тебе, что ваши программы звучат для них — как бы это выразиться поделикатнее?.. — слишком помпезно, что ли?
— Что имеется в виду? — спрашиваю я в безличной форме. Мне немножко неловко: Энрике обращается ко мне на «ты». Для него это совершенно естественная и само собой разумеющаяся форма общения с «компаньеро». А у меня язык не поворачивается ответить ему тем же: он на двадцать лет старше меня.
— Ну, вспомни, как вы там вещаете, — продолжает он. — «Внимание! Говорит Москва!»
— Ну и что?
— Как это «ну и что»? — Энрике морщится: — Понимаешь, вы должны общаться с этими людьми от сердца к сердцу. Не так пышно, не так торжественно. Вместо: «Внимание! Говорит Москва!» — ваш диктор должен был бы говорить: «Здравствуйте, дорогие эквадорские друзья! С вами говорит Виктор Иванов из Москвы». Чтобы они, — он показал рукой на обступивших нас мальчишек, на женщин, занимающихся стряпней, на старика, устало дымящего сигаретой, на паренька, побежавшего в заросли, — почувствовали, что не город с ними говорит, не страна, а живой человек.
Пробыв на плантации около часа, мы отправляемся обратно в Дуран. И всю дорогу глотает за нами пыль вновь вынырнувший неизвестно откуда все тот же серый «шевроле».
На пароме между Дураном и Гуаякилем задаю Энрике вопрос, который становится «фирменным» в моих интервью. Года полтора назад я расспрашивал Жоржи Амаду о «баианской душе». Две недели назад в президентском дворце Боготы интересовался «колумбийской душой», а теперь прошу Хиль Хильберта рассказать о том, что такое «эквадорский национальный характер».
Он подымает густые, сросшиеся на переносице брови, встряхивает седеющей, но очень пышной копной волос и на несколько мгновений задумывается. Под нашими ногами в щелях между досками парома пузырится и убегает назад буро-желтая вода Гуаяса.
— Эквадорский характер? — Он ломает спички, бросает их в воду. Сморщив лоб, напряженно думает. — Попробуй подскажи мне, как определить характер и душу нации? Сколько людей на Земле, и все они не похожи друг на друга. Как определить, что перед тобой за человек? Во-первых, надо посмотреть, как он работает. Как говорит. Душа человека проявляется в его поведении, в жестах, в словах и в манере, с которой он их произносит. И даже в таком простом, казалось бы, проявлении своего естества, как походка.
Но это все — чисто внешние приметы. А если попытаться определить суть дела, то душу нашего народа нужно искать на плантациях, вроде той, где мы только что были, в шахтах, на фабриках. Может быть, я ошибаюсь или преувеличиваю, но мне кажется, что душа эквадорца обычно печальна. Послушай нашу музыку!.. И ты почувствуешь, что это печальная музыка. Это не огненная бразильская самба. Она не может привести человека в радостное возбуждение, в экстаз. Но она согревает душу и сердце.
Между прочим, в шестьдесят третьем году после очередного переворота, когда власть в стране захватила военная хунта, у нас, в Гуаякиле, гимном сопротивления стал не революционный марш, а лирическая песенка «Гуаякиль де мне аморес» — «Гуаякиль — город моей любви». Сам я, правда, узнал об этом гораздо позже, так как оказался за решеткой в первые же часы после «голпе».
…Я сказал, что душа эквадорца печальна. Это верно. Но это еще не все. Душа эквадорца богата и щедра. И это, кстати сказать, тоже отражается в нашей музыке.
Мы любим шутку. Но это не безудержное веселье бразильцев, а привычка иронизировать над трагедией, в которую превратилась наша жизнь. Трагедия, продолжающаяся уже много веков. Мы охотно подшучиваем над неприятностями и посмеиваемся, когда полагалось бы плакать. Именно «посмеиваемся», а не смеемся. Ведь мы не любим сильных эмоций, как бразильцы или мексиканцы. Мы — маленькая нация, рожденная и живущая в горе. И наша улыбка всегда или почти всегда скрывает глубокую печаль, в которой мы не хотим признаваться самим себе, и поэтому не любим, когда ее замечают другие люди. Разгадай эту психологическую головоломку, и ты получишь ключ к пониманию души эквадорца.